Литературная страничка

Silk

Общительный
Пользователь заблокирован
Такое, вот, настроение...
Святогор и Илья.

На гривастых конях на косматых,
На златых стременах на разлатых,
Едут братья, меньшой и старшой,
Едут сутки, и двое, и трое,
Видят в поле корыто простое,
Наезжают — ан гроб, да большой:

Гроб глубокий, из дуба долблённый,
С чёрной крышей, тяжёлой, томлёной,
Вот и поднял её Святогор,
Лёг, накрылся и шутит: «А впору!
Помоги-ка, Илья, Святогору
Снова выйти на Божий простор!»

Обнял крышу Илья, усмехнулся,
Во всю грузную печень надулся,
Двинул срыву… Да нет, погоди!
«Ты мечом!» — слышен голос из гроба.
Он за меч, — занимается злоба,
Загорается сердце в груди, —

Нет, и меч не берёт! С виду рубит,
Да не делает дела, а губит:
Где ударит — там обруч готов,
Нарастает железная скрепа, —
Не подняться из гробного склепа
Святогору во веки веков.

Кинул биться Илья — Божья воля!
Едет прочь вдоль широкого поля,
Утирает слезу… Отняла
Русской силы Земля половину:
Выезжай на иную путину,
На иные дела!

21.01.1916
 

Silk

Общительный
Пользователь заблокирован
Особняк Морозовых давно исчез из виду. Опустевшая коробка из-под бананов осталась где-то там позади. В первый раз я отошел от дома так далеко. Справа высился Андроников монастырь, внизу плескалась Яуза, слева из утреннего тумана на Москву наступало нестройное сообщество высоток Сити. Тугоплавкие и огнестойкие, башни переливались змеиной чешуей, закручивались в спираль ДНК, устремлялись в небо исполинскими тюбиками. Было в них что-то чудовищное. Чудовищное, тревожное и страшное. Что-то такое, что вызывало ужас, но от чего невозможно было оторвать глаз, как от стихии.
 

Silk

Общительный
Пользователь заблокирован
С.Довлатов о тараканах
И вообще, чем провинились тараканы? Может, таракан вас когда-нибудь укусил? Или оскорбил ваше национальное достоинство? Ведь нет же... Таракан безобиден и по-своему элегантен. В нем есть стремительная пластика маленького гоночного автомобиля. Таракан не в пример комару -- молчалив. Кто слышал, чтобы таракан повысил голос? Таракан знает свое место и редко покидает кухню. Таракан не пахнет. Наоборот, борцы с тараканами оскверняют жилище гнусным запахом химикатов. Мне кажется, всего этого достаточно, чтобы примириться с тараканами. Полюбить -- это слишком. Но примириться, я думаю, можно. Я, например, мирюсь. И надеюсь, что это -- взаимно...
 

Silk

Общительный
Пользователь заблокирован
– Анжелка? – задумчиво переспросил знакомый поэт-сценарист. – Ну, как тебе сказать… Она не бездарна, нет… Глупа, конечно, как Али-баба и сорок разбойников, но… знаешь, у нее есть такой прием: камера наезжает… Наезжает, наезжает, и – глаза героя крупным планом… медленно взбухает в слезнике горючая капля, выползает и криво бежит по монгольской скуле. Штука беспроигрышная, в смысле воздействия на рядового зрителя, если умело наехать… Это все равно что на сирот-дебилов просить: только последняя сука не подаст…
 

Silk

Общительный
Пользователь заблокирован
— Зачем тогда жить?
— Не знаю. Этот вопрос нужно обращать к людям, которые по своей воле родились на свет.
Фигль-Мигль.
 

Kris99

Общительный
У меня такое ощущение, будто я заблудился и спрашиваю у прохожего дорогу домой.
Он говорит, что покажет мне дорогу, и идёт со мной по красивой, ровной тропинке. Но вдруг она обрывается.
И тогда он произносит слова: "Всё, что ты теперь должен сделать, - это найти дорогу отсюда".
Людвиг Витгенштейн.
 
  • Like
Реакции: Silk

Silk

Общительный
Пользователь заблокирован
И вот, я удалился в поля поискать пёсьи вишни. Этот загадочный флор неведомо где растёт, неведомо как выглядит — даже не знаю, кустик или трава? — и обладает многими волшебными свойствами. Ягоды его дают удачу, листья — мощь; лизни корешок — и простому псу откроется Суть Вещей. И когда я её пойму, мир преобразится, и то, что тревожит, утратит силу. Какими ясными станут глаза и сердце! Какой придёт покой! Или радость. Или умение различать
право и лево. Всё-всё.
 

Юрий_Лудик

Общительный
"Многому научился Сиддхартха у саман, много путей узнал он, чтобы уйти от Я. Он научился отрешаться от своего «Я» путём страдания, добровольным претерпеванием боли, голода, жажды, усталости. Он достигал самоотрешения и путём размышления, удалением из своего ума всяких представлений. Этими и другими путями он научился достигать желаемого – тысячи раз он покидал своё «Я», часами и днями пребывал в «Не – Я». Но хотя этими путями он уходил далеко от «Я», конец каждого пути неизменно подводил его обратно к «Я». Хотя бы Сиддхартха тысячу раз ускользал от «Я», пребывал в «Ничто», пребывал в животном, или камне, – неминуемым было возвращение, неизбежно наступал час, когда он снова находил самого себя, – при свете ли солнца, в сиянии ли месяца, в тени или под дождём – снова становился Я и Сиддхартхой и снова испытывал муки вынужденного кружения в круговороте.

Рядом с ним подвигался и Говинда, его тень; он шёл теми же путями, подвергал себя тем же истязаниям. Редко говорили они между собой о чём-нибудь ином, помимо того, что требовалось служением и упражнениями. Иногда они вдвоём отправлялись по деревням, чтобы выпрашивать пищу для себя и своих наставников.

– Как ты полагаешь, Говинда, – спросил однажды Сиддхартха, когда они шли побираться, – как ты полагаешь, подвинулись мы вперёд? Достигли мы какой-нибудь из наших целей?

На что Говинда ответил:

– Мы учились и продолжаем своё учение. Ты, Сиддхартха, станешь великим саманой. Ты быстро усвоил все упражнения – старые саманы часто восторгались тобой. Ты со временем станешь святым, о Сиддхартха!

Но Сиддхартха заметил на это:

– Я смотрю на дело иначе, друг мой. Всему, чему я доныне научился у саман, я мог бы научиться скорее и более простым путём. В любой харчевне квартала, населённого публичными женщинами, среди извозчиков и игроков в кости, я мог бы, о друг мой Говинда, научиться тому же.

И сказал Говинда:

– Ты шутишь, Сиддхартха! Каким образом ты мог бы у таких жалких созданий научиться самопогружению, задерживанию дыхания, нечувствительности к голоду и боли?

И Сиддхартха тихо, словно говоря с самим собой, ответил:

– Что есть погружение? Что означает оставление своего тела? Какой смысл имеет пост или задерживание дыхания? Всё это – бегство от «Я», всё это лишь кратковременное убегание от мук своего бытия, кратковременное самоусыпление, дабы не чувствовать страдания и бессмысленности жизни. Но то же временное освобождение, ту же кратковременную бесчувственность погонщик волов находит на постоялом дворе, когда выпьет несколько чашек рисового вина или перебродившего кокосового молока. Тогда он перестаёт чувствовать своё Я, перестаёт чувствовать страдание жизни; на короткое время ему удаётся одурманить себя. В своей чаше с рисовым вином, над которой он задремал, он находит то же самое, что находят Сиддхартха и Говинда, когда путём продолжительных упражнений выходят из своей телесной оболочки и пребывают в Не-Я. Вот как обстоит дело, о Говинда!

И сказал Говинда:

– Ты говоришь так, друг, хотя и ты знаешь, что Сиддхартха не погонщик волов, а самана не пьяница. Правда тому, кто пьёт, удаётся одурманить себя, он находит временное освобождение и покой, но ведь его самообман проходит, и он убеждается, что всё осталось по-старому; он не стал мудрее, не приобрёл познаний, не поднялся на высшую ступень.

Но Сиддхартха заметил на это с улыбкой:

– Не знаю, я никогда не напивался, но что я , Сиддхартха, в своих упражнениях и самопогружениях нахожу лишь временное усыпление и так же далёк ещё от мудрости, от искупления, как ребёнок в чреве матери, это-то я знаю, о Говинда, это-то я хорошо знаю...

И в другой раз, когда оба они вышли из лесу, чтоб попросить в деревне для своих братьев и учителей немного пищи, Сиддхартха снова заговорил о том же:

– Ну, что же, Говинда, как по-твоему – мы на верном пути? Ближе ли мы стали к познанию и искуплению? Не вертимся ли мы, в сущности, в круге – мы, рассчитывавшие вырваться из круговорота?

И ответил Говинда:

– Многое мы узнали, Сиддхартха, и многое ещё остаётся нам узнать. Нет, мы не вертимся в круге, мы поднимаемся вверх. Наш круг – это спираль, на несколько ступеней мы уже поднялись выше.

И сказал Сиддхартха:

– Сколько по-твоему лет старейшему самане, нашему достопочтенному учителю?

Ответил Говинда:

– Лет шестьдесят, верно, будет ему.

А Сиддхартха на это:

– Шестьдесят лет прожил он на свете, а Нирваны не достиг. Он проживёт и семьдесят, и восемьдесят. И мы с тобой проживём столько же, будем подвигаться, будем поститься и размышлять, а Нирваны всё-таки не достигнем, – ни он, ни мы. О Говинда, сдаётся мне, из всех саман, существующих в мире, быть может, ни один не достигнет Нирваны. Мы тешим себя надеждами, мы приобретаем знания и умения, которыми сами себя дурачим. Но того, что одно только и является существенным, – настоящего пути – мы не находим".

Герман Гессе. Сиддхартха
 
Последнее редактирование:

Юрий_Лудик

Общительный
Главка из моего романа "А".
Тем, кто боится различных триггеров, читать НЕ рекомендуется. Остальные - не судите строго. Настроение выложить что-нибудь из своего.


А. Глава шестая. Главка 5


Ваня присоединился к нам, и вчетвером мы направились в сторону дальнего конца зала, где располагались вип-столы. Игорь в нескольких словах рассказал мне предысторию:

– Явился он в субботу вечером – никто его не знал, впрочем, казино открылось недавно, так что о постоянных клиентах речи нет. Начал с нескольких тысяч, и за первые пару часов поднялся что-то до двадцати пяти. Потом мы ушли, и продолжения не видели – а он играл без остановки до самого закрытия. Вчера я узнал, что в итоге он дошёл до трёхсот с чем-то. В три часа дня, когда столы открылись, уже был тут как тут и продолжил играть. Всё по системе, как Владимир Венедиктович и говорил. Но потом пошла чёрная полоса – и тут герой сорвался. Начал ставить на всё подряд и много спустил. К закрытию у него оставалось тысяч пятьдесят. Но судя по толпе, удача к нему нынче снова повернулась лицом.

Ещё когда мы только вошли в казино, у меня появилась смутная догадка, которая теперь перешла в твёрдую уверенность. Всё сходилось, сомнений быть не могло. Мы уже стояли возле рулеточного стола, привлекавшего такое усиленное внимание. Я попытался протиснуться поближе, но зрители стояли очень плотно. Наконец, поминутно извиняясь и ловя на себе рассерженные взгляды, я сумел пробиться в первый ряд, сопровождаемый тяжело дышавшим и сдавленно отругивавшимся Даней, который умудрился тут же примоститься рядом со мной. Игорь и Ваня остались позади. “Ставки приняты, ставок больше нет!” – выкрикнул крупье. Все замерли.

Да, я оказался прав. Прямо передо мной, лицом к лицу, в каких-нибудь двух-трёх метрах сидел Витя Зубов. Я не сразу его узнал, хотя ни мгновения не сомневался, что это именно он. Вытянутое, худое его лицо было сейчас страшно бледным. Он был одет всю в ту же броскую гавайку, которая, однако, казалась будто выцветшей в искусственном красноватом свете. Глаза его были неподвижно прикованы к колесу рулетки. Перед ним с обеих сторон громоздились горы фишек: красных, зелёных, синих, фиолетовых. Количество их показалось мне огромным, но Даня убеждённо шепнул: “Плохо идут дела, всё больше зелёных, не то что вчера”.

Крупье раскрутил рулетку и запустил шарик. Всё вокруг замерло. Витя не следил за вращением колеса, он просто упёрся взглядом в поле с цифрами и что-то беззвучно шептал. Руки его были сцеплены, костяшки побелели от напряжения.

Шарик крутился, равномерно шурша по полированной деревянной поверхности. Вот он запрыгал, застучал, закрутился среди секторов, не решаясь, раздумывая. Наконец сделал свой выбор и мягко лёг в приготовленную лунку.

“Три, красное, нечет, верх!” – выкрикнул крупье. Я взглянул на стол: фиолетовые фишки Вити стояли на чёрном и низе. Он неподвижно смотрел на то, как лопатка крупье сгребла их в кучу и увлекла прочь. Затем быстрым, механическим движением схватил без разбора целую горсть разноцветных кружочков и двинул их все на красное. “Совсем контроль потерял”, – прошептал Даня, обдавая меня запахом дорогого виски. “Остановиться бы, – нерешительно заметил представительный господин из толпы. – Ведь какой доход за эти два дня”, – добавил он с явным сожалением. Витя не слышал ничего вокруг. “Ставок больше нет!” – выкрикнул крупье и раскрутил колесо. Шарик снова зашуршал, продолжая своё жестокое дело.

Витя всё так же упорно смотрел на цифры перед собой. “Тридцать шесть, красное, чёт, низ!” – раздался голос крупье. Вокруг с облегчением выдохнули. Фишки, удвоенные выигрышем, передвинулись к игроку. Витя никак не отреагировал на это, лишь расцепил руки и снова начал шевелить губами. Вокруг зашумели: “Уходи, уходи, довольно, проиграешь!” Но он медленно, как бы с удивлением обвёл глазами теснившихся у стола зрителей, на мгновение задержался на моём лице, не узнал его, тихо и бледно улыбнулся и, подвинув всю гору своих фишек вперёд, деревянным голосом произнёс: “Всё на чёрное”.

Установилась мёртвая тишина. Тяжёлое дыхание Дани над моим ухом на мгновение прервалось, а затем возобновилось с удвоенной силой. “С ума сошёл”, – выдавил он в ужасе. “Остановись, парень, – раздался голос Игоря из-за спин собравшихся. – Это же игра ради игры”. Витя сидел очень прямо, тонкий и величественный в своём безумстве, и только чуть подёргивавшаяся жилка на виске говорила о страшном напряжении всех его сил. “А ведь он на мои деньги играет”, – обратился я ни с того ни с сего к представительному господину, который недоумённо на меня посмотрел и пожал плечами. Все были в необычайном волнении.

“Превышен лимит стола!” – громогласно заявил крупье, подсчитав сумму фишек. Витя невидящим взором посмотрел на него. “Вы поставили сто десять тысяч, – пояснил тот, – максимальная ставка на столе – шестьдесят”. Витя медленно поднялся. “На каком столе я могу поставить сто десять?” – тихо спросил он.

“Опомнись! – едва не закричал Даня. – Это тебе судьба даёт передышку, подумай, забери выигрыш!” Массовик-затейник, стоявший чуть в стороне, смешливо скривил губы. Крупье подозвал двух помощников и велел им собрать все фишки, чтобы перенести их на стол с самым высоким лимитом. Вдвоём они с трудом удерживали их в руках. Вся толпа дружно хлынула к дальнему столу, с которого спешно снимали чехол.

– Его называют “поле-элит”, – рассказывал мне Игорь, пока мы наблюдали за приготовлениями. – Казино существует два месяца, и за всё это время его открывали лишь один раз. Народ у нас небогатый и не то чтобы слишком азартный. Так что сегодня повторная премьера.

– Неужели нельзя его остановить? – сокрушённо спросил я.

– Теперь уже поздно, не послушает, – философски заметил Игорь. – Я пытался, если вы слышали, в числе других. Да и зачем, по большому-то счёту? Это его деньги. (“Если бы”, – подумал я). К тому же он ведь не ради выигрыша сюда пришёл, а ради эмоций, которые даёт риск.

– Он… мой знакомый, – нехотя выговорил я.

– Вот как? И что же, он часто играет?

– Про рулетку не знаю. А вот в разные иные предприятия влезал нередко.

– Известное дело, – кивнул Игорь. – Это называется лудоманией.

– Как-как?

– Лудомания. Зависимость от игры, непреодолимое желание риска. Нам с вами, людям неиграющим, трудно это понять. Но потребность в игре может быть сильнее потребности в алкоголе. Кажется, ваш приятель – классический пример лудомана. Вам бы стоило о нём позаботиться, лечение там организовать ненавязчивое, потому что сам он себя уже не может контролировать. Насколько я могу судить, по крайней мере.

– Да, наверное, – неуверенно согласился я. – Но, видите ли, он вовсе не близкий мой приятель… Мы и пересекаемся-то редко, я о нём почти ничего не знаю.

– Другими словами, вам до него нет дела, – усмехнулся Игорь, и лысина его блеснула красноватым отсветом.

– Нет, я не хотел сказать… что мне наплевать, просто…

– Да бросьте вы оправдываться. Это ведь верно – каждый сам творит свою жизнь. Мы можем помочь, а можем махнуть рукой и пройти мимо, каждый выбирает для себя. Тем более если речь идёт о почти незнакомом человеке.

Между тем всё уже было готово, и мы поспешили к столу. Мне удалось занять место рядом с сердобольным господином, который всё качал головой и приговаривал: “Гибнет человек, гибнет… Вот бы остановиться”.

– Делайте ваши ставки! – выкрикнул крупье.

Витя медленно, но твёрдой рукой двинул все фишки на чёрное.

– Ставки сделаны, ставок больше нет!

“Господи боже мой, – причитал мой сосед. – Ведь проиграет, точно проиграет!”

Шарик с деловитым шорохом побежал по краю колеса. Он долго не хотел опускаться вниз, будто наслаждался общим вниманием, к нему прикованным. Но вот он нехотя начал снижаться, задел один из металлических разделителей, подпрыгнул, застучал. Стояла страшная тишина. Витя смотрел куда-то в сторону и вниз и был, казалось, самым безучастным участником этой сцены.

Шарик совсем уже замедлился, запрыгал чаще, вот-вот готовый остановиться. Задержался на разделителе, решая, в какую сторону ему упасть. Одно бесконечно долгое мгновение казалось, что он непременно свалится направо и снова выпадет тридцать шесть. Но шарик, поколебавшись, выбрал иной путь и мягко опустился в левую от себя ячейку.

“Тринадцать, чёрное, нечет, верх!” – громогласно выкрикнул крупье. “Чёрт меня побери!” – выругался кто-то из зрителей. “Выиграл, выиграл всё-таки”, – в восторге бормотал представительный господин, радовавшийся так, будто это он сам поставил на чёрное. Все вокруг были возбуждены и громко переговаривались. Витя сидел белый как мел, губы его подрагивали, но по лицу медленно, как пролитая вода, расползалась торжествующая улыбка. Двести двадцать тысяч двумя грудами возвышались по обе стороны от него.

Я протиснулся ближе и подсел к нему.

– Витя, остановись, – тихо сказал я, беря его за плечо. – Ты теперь богат, ты сможешь что угодно сделать с этими деньгами, но только остановись.

Витя наконец узнал меня и проговорил дрожащим от лихорадочного возбуждения голосом:

– Ах, это ты, Саша! Привет, привет… Да, я… Знаешь, система всё-таки работала, но что-то пошло не так. Я поспешил, кажется… не помню.

– Это уже неважно, сработала или не сработала. Главное, что ты победил, выиграл, теперь можно и закончить.

Витя взял со стола несколько фиолетовых фишек и вложил мне в руку.

– Вот мой долг, – рассеянно сказал он. – А это всё… это всё чудесно, я даже не знаю, что теперь делать с такими деньгами.

– Вы намерены играть? – обратился в этом момент ко мне крупье.

– Нет, я просто хотел…

– Эти места только для игроков, – резко прервал он меня.

Ропот прошёл среди зрителей.

– Будет тебе, Паша, – выкрикнул Игорь. – Они друзья, дай им решить!

– Игрок должен сам принимать решение о продолжении игры, – холодно отрезал крупье.

– Я принял решение, – тихо и уверенно сказал вдруг Витя. – Я забираю выигрыш.

Его слова были встречены с восторгом. “Вот это дело, вот это я понимаю”, – важно кивал представительный господин, обращая своё сияющее круглое лицо ко всем рядом стоявшим. “Молодец, парень!” – одобрил Игорь, показывая мне большой палец. На лице крупье обозначилась досада. Он сделал знак своим помощникам, которые тут же сгребли все фишки в мешок и потащили их к кассе. Вокруг зааплодировали. Витя с плохо скрываемым удовольствием усмехнулся и шепнул мне: “Пожалуй, это надо отметить, как ты думаешь?”

Я кивнул, поднял глаза от стола, с которого исчезли уже все эти искусительные кружочки, посмотрел на возбуждённые лица вокруг – и замер в оцепенении. Прямо передо мной, в толпе, улыбаясь своей холодной полуулыбкой и вперив в нас тяжёлый тёмный свой взгляд, стоял Смольянинов.
 

NoAddiction

Активный участник
Пользователь заблокирован
Не буду оригинальным и посоветую "Весны извечные надежды, или Рита Хейуорт в Шоукшенской тюрьме" /Стивен Кинг/
Более проникновенной прозы я не встречал даже у признанных классиков.
 

Silk

Общительный
Пользователь заблокирован
Однажды в Сиверской я видел, как с плохо выкошенного поля взлетал аэроплан. Набирая разбег, авиатор объезжал выбоины, подпрыгивал на кочках и внезапно – о, радость! – оказался в воздухе. Глядя, как судорожно перемещается по полю машина, никто полета, откровенно говоря, не ожидал. А авиатор – взлетел. И не было для него больше ни кочковатого поля, ни смеющихся зрителей – предстали небо в разметавшихся по нему облаках и пестрая, словно лоскутная, земля под крыльями.
С каких-то пор эта картинка видится мне символом надлежащего течения жизни. Мне кажется, что у людей состоявшихся есть особенность: они мало зависят от окружающих. Независимость, конечно, не цель, но она – то, что помогает достигать цели. Вот бежишь ты по жизни со слабой надеждой взлететь, и все смотрят на тебя с жалостью, в лучшем случае – с непониманием. Но ты – взлетаешь, и все они с высоты кажутся точками. Не потому что в мгновение так уменьшились, а потому что план сверху (лекции по основам рисунка) делает их точками – сотней обращенных к тебе точек-лиц. С открытыми, как представляется, ртами. А ты летишь в избранном тобой направлении и чертишь в эфире дорогие тебе фигуры. Стоящие внизу ими восхищаются (немножко, может быть, завидуют), но не в силах что-либо изменить, поскольку в этих сферах всё зависит лишь от умения летящего. От прекрасного в своем одиночестве авиатора.
E.Водолазкин. Авиатор.
 

Silk

Общительный
Пользователь заблокирован
Главка из моего романа "А".
Тем, кто боится различных триггеров, читать НЕ рекомендуется. Остальные - не судите строго. Настроение выложить что-нибудь из своего.


А. Глава шестая. Главка 5


Ваня присоединился к нам, и вчетвером мы направились в сторону дальнего конца зала, где располагались вип-столы. Игорь в нескольких словах рассказал мне предысторию:

– Явился он в субботу вечером – никто его не знал, впрочем, казино открылось недавно, так что о постоянных клиентах речи нет. Начал с нескольких тысяч, и за первые пару часов поднялся что-то до двадцати пяти. Потом мы ушли, и продолжения не видели – а он играл без остановки до самого закрытия. Вчера я узнал, что в итоге он дошёл до трёхсот с чем-то. В три часа дня, когда столы открылись, уже был тут как тут и продолжил играть. Всё по системе, как Владимир Венедиктович и говорил. Но потом пошла чёрная полоса – и тут герой сорвался. Начал ставить на всё подряд и много спустил. К закрытию у него оставалось тысяч пятьдесят. Но судя по толпе, удача к нему нынче снова повернулась лицом.

Ещё когда мы только вошли в казино, у меня появилась смутная догадка, которая теперь перешла в твёрдую уверенность. Всё сходилось, сомнений быть не могло. Мы уже стояли возле рулеточного стола, привлекавшего такое усиленное внимание. Я попытался протиснуться поближе, но зрители стояли очень плотно. Наконец, поминутно извиняясь и ловя на себе рассерженные взгляды, я сумел пробиться в первый ряд, сопровождаемый тяжело дышавшим и сдавленно отругивавшимся Даней, который умудрился тут же примоститься рядом со мной. Игорь и Ваня остались позади. “Ставки приняты, ставок больше нет!” – выкрикнул крупье. Все замерли.

Да, я оказался прав. Прямо передо мной, лицом к лицу, в каких-нибудь двух-трёх метрах сидел Витя Зубов. Я не сразу его узнал, хотя ни мгновения не сомневался, что это именно он. Вытянутое, худое его лицо было сейчас страшно бледным. Он был одет всю в ту же броскую гавайку, которая, однако, казалась будто выцветшей в искусственном красноватом свете. Глаза его были неподвижно прикованы к колесу рулетки. Перед ним с обеих сторон громоздились горы фишек: красных, зелёных, синих, фиолетовых. Количество их показалось мне огромным, но Даня убеждённо шепнул: “Плохо идут дела, всё больше зелёных, не то что вчера”.

Крупье раскрутил рулетку и запустил шарик. Всё вокруг замерло. Витя не следил за вращением колеса, он просто упёрся взглядом в поле с цифрами и что-то беззвучно шептал. Руки его были сцеплены, костяшки побелели от напряжения.

Шарик крутился, равномерно шурша по полированной деревянной поверхности. Вот он запрыгал, застучал, закрутился среди секторов, не решаясь, раздумывая. Наконец сделал свой выбор и мягко лёг в приготовленную лунку.

“Три, красное, нечет, верх!” – выкрикнул крупье. Я взглянул на стол: фиолетовые фишки Вити стояли на чёрном и низе. Он неподвижно смотрел на то, как лопатка крупье сгребла их в кучу и увлекла прочь. Затем быстрым, механическим движением схватил без разбора целую горсть разноцветных кружочков и двинул их все на красное. “Совсем контроль потерял”, – прошептал Даня, обдавая меня запахом дорогого виски. “Остановиться бы, – нерешительно заметил представительный господин из толпы. – Ведь какой доход за эти два дня”, – добавил он с явным сожалением. Витя не слышал ничего вокруг. “Ставок больше нет!” – выкрикнул крупье и раскрутил колесо. Шарик снова зашуршал, продолжая своё жестокое дело.

Витя всё так же упорно смотрел на цифры перед собой. “Тридцать шесть, красное, чёт, низ!” – раздался голос крупье. Вокруг с облегчением выдохнули. Фишки, удвоенные выигрышем, передвинулись к игроку. Витя никак не отреагировал на это, лишь расцепил руки и снова начал шевелить губами. Вокруг зашумели: “Уходи, уходи, довольно, проиграешь!” Но он медленно, как бы с удивлением обвёл глазами теснившихся у стола зрителей, на мгновение задержался на моём лице, не узнал его, тихо и бледно улыбнулся и, подвинув всю гору своих фишек вперёд, деревянным голосом произнёс: “Всё на чёрное”.

Установилась мёртвая тишина. Тяжёлое дыхание Дани над моим ухом на мгновение прервалось, а затем возобновилось с удвоенной силой. “С ума сошёл”, – выдавил он в ужасе. “Остановись, парень, – раздался голос Игоря из-за спин собравшихся. – Это же игра ради игры”. Витя сидел очень прямо, тонкий и величественный в своём безумстве, и только чуть подёргивавшаяся жилка на виске говорила о страшном напряжении всех его сил. “А ведь он на мои деньги играет”, – обратился я ни с того ни с сего к представительному господину, который недоумённо на меня посмотрел и пожал плечами. Все были в необычайном волнении.

“Превышен лимит стола!” – громогласно заявил крупье, подсчитав сумму фишек. Витя невидящим взором посмотрел на него. “Вы поставили сто десять тысяч, – пояснил тот, – максимальная ставка на столе – шестьдесят”. Витя медленно поднялся. “На каком столе я могу поставить сто десять?” – тихо спросил он.

“Опомнись! – едва не закричал Даня. – Это тебе судьба даёт передышку, подумай, забери выигрыш!” Массовик-затейник, стоявший чуть в стороне, смешливо скривил губы. Крупье подозвал двух помощников и велел им собрать все фишки, чтобы перенести их на стол с самым высоким лимитом. Вдвоём они с трудом удерживали их в руках. Вся толпа дружно хлынула к дальнему столу, с которого спешно снимали чехол.

– Его называют “поле-элит”, – рассказывал мне Игорь, пока мы наблюдали за приготовлениями. – Казино существует два месяца, и за всё это время его открывали лишь один раз. Народ у нас небогатый и не то чтобы слишком азартный. Так что сегодня повторная премьера.

– Неужели нельзя его остановить? – сокрушённо спросил я.

– Теперь уже поздно, не послушает, – философски заметил Игорь. – Я пытался, если вы слышали, в числе других. Да и зачем, по большому-то счёту? Это его деньги. (“Если бы”, – подумал я). К тому же он ведь не ради выигрыша сюда пришёл, а ради эмоций, которые даёт риск.

– Он… мой знакомый, – нехотя выговорил я.

– Вот как? И что же, он часто играет?

– Про рулетку не знаю. А вот в разные иные предприятия влезал нередко.

– Известное дело, – кивнул Игорь. – Это называется лудоманией.

– Как-как?

– Лудомания. Зависимость от игры, непреодолимое желание риска. Нам с вами, людям неиграющим, трудно это понять. Но потребность в игре может быть сильнее потребности в алкоголе. Кажется, ваш приятель – классический пример лудомана. Вам бы стоило о нём позаботиться, лечение там организовать ненавязчивое, потому что сам он себя уже не может контролировать. Насколько я могу судить, по крайней мере.

– Да, наверное, – неуверенно согласился я. – Но, видите ли, он вовсе не близкий мой приятель… Мы и пересекаемся-то редко, я о нём почти ничего не знаю.

– Другими словами, вам до него нет дела, – усмехнулся Игорь, и лысина его блеснула красноватым отсветом.

– Нет, я не хотел сказать… что мне наплевать, просто…

– Да бросьте вы оправдываться. Это ведь верно – каждый сам творит свою жизнь. Мы можем помочь, а можем махнуть рукой и пройти мимо, каждый выбирает для себя. Тем более если речь идёт о почти незнакомом человеке.

Между тем всё уже было готово, и мы поспешили к столу. Мне удалось занять место рядом с сердобольным господином, который всё качал головой и приговаривал: “Гибнет человек, гибнет… Вот бы остановиться”.

– Делайте ваши ставки! – выкрикнул крупье.

Витя медленно, но твёрдой рукой двинул все фишки на чёрное.

– Ставки сделаны, ставок больше нет!

“Господи боже мой, – причитал мой сосед. – Ведь проиграет, точно проиграет!”

Шарик с деловитым шорохом побежал по краю колеса. Он долго не хотел опускаться вниз, будто наслаждался общим вниманием, к нему прикованным. Но вот он нехотя начал снижаться, задел один из металлических разделителей, подпрыгнул, застучал. Стояла страшная тишина. Витя смотрел куда-то в сторону и вниз и был, казалось, самым безучастным участником этой сцены.

Шарик совсем уже замедлился, запрыгал чаще, вот-вот готовый остановиться. Задержался на разделителе, решая, в какую сторону ему упасть. Одно бесконечно долгое мгновение казалось, что он непременно свалится направо и снова выпадет тридцать шесть. Но шарик, поколебавшись, выбрал иной путь и мягко опустился в левую от себя ячейку.

“Тринадцать, чёрное, нечет, верх!” – громогласно выкрикнул крупье. “Чёрт меня побери!” – выругался кто-то из зрителей. “Выиграл, выиграл всё-таки”, – в восторге бормотал представительный господин, радовавшийся так, будто это он сам поставил на чёрное. Все вокруг были возбуждены и громко переговаривались. Витя сидел белый как мел, губы его подрагивали, но по лицу медленно, как пролитая вода, расползалась торжествующая улыбка. Двести двадцать тысяч двумя грудами возвышались по обе стороны от него.

Я протиснулся ближе и подсел к нему.

– Витя, остановись, – тихо сказал я, беря его за плечо. – Ты теперь богат, ты сможешь что угодно сделать с этими деньгами, но только остановись.

Витя наконец узнал меня и проговорил дрожащим от лихорадочного возбуждения голосом:

– Ах, это ты, Саша! Привет, привет… Да, я… Знаешь, система всё-таки работала, но что-то пошло не так. Я поспешил, кажется… не помню.

– Это уже неважно, сработала или не сработала. Главное, что ты победил, выиграл, теперь можно и закончить.

Витя взял со стола несколько фиолетовых фишек и вложил мне в руку.

– Вот мой долг, – рассеянно сказал он. – А это всё… это всё чудесно, я даже не знаю, что теперь делать с такими деньгами.

– Вы намерены играть? – обратился в этом момент ко мне крупье.

– Нет, я просто хотел…

– Эти места только для игроков, – резко прервал он меня.

Ропот прошёл среди зрителей.

– Будет тебе, Паша, – выкрикнул Игорь. – Они друзья, дай им решить!

– Игрок должен сам принимать решение о продолжении игры, – холодно отрезал крупье.

– Я принял решение, – тихо и уверенно сказал вдруг Витя. – Я забираю выигрыш.

Его слова были встречены с восторгом. “Вот это дело, вот это я понимаю”, – важно кивал представительный господин, обращая своё сияющее круглое лицо ко всем рядом стоявшим. “Молодец, парень!” – одобрил Игорь, показывая мне большой палец. На лице крупье обозначилась досада. Он сделал знак своим помощникам, которые тут же сгребли все фишки в мешок и потащили их к кассе. Вокруг зааплодировали. Витя с плохо скрываемым удовольствием усмехнулся и шепнул мне: “Пожалуй, это надо отметить, как ты думаешь?”

Я кивнул, поднял глаза от стола, с которого исчезли уже все эти искусительные кружочки, посмотрел на возбуждённые лица вокруг – и замер в оцепенении. Прямо передо мной, в толпе, улыбаясь своей холодной полуулыбкой и вперив в нас тяжёлый тёмный свой взгляд, стоял Смольянинов.
Когда будет продолжение, Юрий?
 

Юрий_Лудик

Общительный
Когда будет продолжение, Юрий?
А. Глава шестая. Главка 6


Существует расхожее выражение – “не поверил какому-либо органу своих чувств”. Мне оно всегда казалось исполненным известной доли кокетства. Человек по природе своей не может не доверять своему зрению или слуху, так как они и формируют его представление об окружающем мире. Находясь в здравом рассудке, невозможно усомниться в том, что нам видится или слышится, – потому я и считаю эту фразу придуманной исключительно для большего эффекта некоторых эпизодов в романах. И всё же в первый момент я был очень близок к тому, чтобы действительно разувериться в собственных глазах. Это был Николай, точнее – призрак Николая, призрак прошлого, внезапно возникший передо мной в самый неподходящий момент. Конечно, я знал, что он находится в городе, и не исключал возможности случайной встречи. Но возможность эта была чисто умозрительной, как возможность получить по голове упавшим кирпичом. В то, что встреча наша действительно произойдёт, я не верил.

И вот он стоял здесь, у рулеточного стола, возникший из ниоткуда и требовавший какой-то реакции, какого-то решения. Однако я откровенно растерялся. Мне и в целом было неясно, с чего можно начать гипотетический разговор со Смольяниновым, случись нам столкнуться, а здесь, в окружении всех этих людей, дело усложнялось неимоверно. Почему он появился вдруг, и именно в такой момент? Чего ждёт от меня? Я сделал судорожное движение, словно пытаясь схватить улетающий воздушный шар, и тут понял, что Николай смотрел не на меня. Разумеется, он знал о моём присутствии, но всё его внимание было сосредоточено на Вите – на Витьке Зубове, который только что спросил меня “Пожалуй, это надо отметить, как ты думаешь?” и теперь со снисходительной вальяжностью победителя ждал моей реакции. Страшен показался мне этот взгляд, столько в нём было презрения и холодной насмешливости. Тронув Витю рукой, я молча указал ему на Смольянинова. Но не успел Витя обернуться, как тот уже исчез, буквально испарился за спинами столпившихся.

– Что, что такое? – недоумённо спросил игрок, всматриваясь в моё побледневшее лицо.

Ничего не ответив, я вскочил из-за стола и начал протискиваться сквозь толпу. “Эй, да что с вами случилось?” – спросил Игорь, пытаясь меня задержать, но я досадливо отмахнулся от него. Николай быстро шёл через зал в сторону выхода. Я хотел было крикнуть, чтобы он остановился, но передумал и ринулся вслед за ним. В тот самый момент, когда Смольянинов подошёл к двери, я был уже на полпути и, конечно, сумел бы его в конце концов догнать, если бы звонкий голос, донёсшийся из-за стола для игры в сик-бо, меня не остановил:

– Не спеши так, дорогой! Это бесполезно. Он не станет с тобой говорить.

Я остановился. Маргарита, сидевшая в небрежной позе в игровом кресле, улыбалась мне издалека. Я рванулся было дальше, но она снова закричала на весь зал:

– Даже и не думай! Момент совершенно неподходящий. Лучше иди сюда, дорогой.

Я почувствовал, как взоры всех находившихся в казино сосредоточились на мне. Правильнее всего было бы не обращать на неё внимания и последовать за Николаем. Маргарита не значила для меня ничего, не могла значить, она не имела надо мной теперь никакой власти, и всё же… и всё же я послушно развернулся и направился к её столу.

– Вот так-то лучше, – со снисходительным одобрением кивнула она, когда я подошёл. – Ты мог всё испортить.

– Что испортить? – спросил я нахмуренно.

– А о чём ты собирался с ним говорить? – усмехнулась она.

– Не знаю… Разве это важно?

– Разумеется, дорогой, важнее всего. В Париже я совершила ошибку – не повторяй её здесь. Когда Николай захочет, он сам тебя найдёт.

– Да разве он не нашёл меня здесь?

– Ну вот, скажешь тоже. Вовсе не тебя он тут искал.

– Что ж, просто так зашёл в казино?

Она внимательно изучала моё лицо.

– Почему бы и нет? Ты ведь зашёл просто так.

– Меня привёл твой знакомый Игорь, – неприязненно ответил я. – Вот и он, лёгок на помине.

Действительно, бритая голова Игоря возникла у стола.

– Маргарита, какой приятный сюрприз, – приветствовал он её. – Ты сегодня играешь?

– Как видишь, – сухо подтвердила она. – Совсем немного, на интерес. А вы всё пьёте?

– Некоторые из нас. Но твой журналист держится молодцом, ни к рулетке, ни к рюмке не приложился.

Маргарита снова усмехнулась.

– Узнаю Сашу, – заметила она. – Дорогой, ты не хочешь составить мне компанию и посмотреть, как я играю?

Я хотел ответить решительным отказом, но в этот момент к нам подскочил Владимир Венедиктович, уже изрядно навеселе.

– Маргарита Николаевна, – заискивающе залебезил он, – не нуждаетесь ли в профессиональном совете? Сик-бо – игра неоднозначная и со своими подводными камнями, так что если хотите…

– Отстань, Вова, – с досадой отмахнулась она. – Ты хорошо знаешь, что, когда я играю, я играю сама. Иди назад в бар.

Профессиональный игрок воздел руки к потолку и в притворном экстазе закатил глаза.

– Как пожелаете, Маргарита Николаевна, всё, как вы пожелаете! Сами – так сами.

И он удалился, шагая размеренно, как автомат. В это время мимо пронесли мешок с Витиными фишками, сам он шёл следом с видом нализавшегося сливок кота. Нас он даже не заметил.

– Какой он нынче павлин, – рассмеялась Маргарита. – А обычно тише воды и весь такой жалкий. Когда встречаемся на улице, вечно пялится на меня. Но в том и прелесть казино, что даже из такого заморыша оно может сделать калифа.

– Калифа на час, – вставил Игорь.

– Они знакомы с Николаем? – спросил я, вспомнив странную сцену у рулетки.

Маргарита пожала плечами.

– Понятия не имею. Не вижу, что у них может быть общего. Да и нет мне дела до связей Смольянинова.

– Значит, это и правда был он? – задумчиво проговорил Игорь. – То-то мне показалось, что лицо уж больно знакомое.

Я повернулся к нему.

– Вы его здесь уже встречали?

– Нет, сегодня в первый раз. Он ведь действительно спас человека на реке?

– Действительно, – ровным тоном ответил я.

– Да, помню, много было шума. Но сейчас о нём подзабыли: всё проходит, все дороги заметает.

– Итак, дорогой, ты остаёшься со мной? – нетерпеливо спросила Маргарита.

Я почувствовал полное безразличие. Мне некуда было идти. Дома меня ждал незаконченный рассказ, который я не мог завершить. Почему бы и не посидеть теперь здесь с этой неизбывной женщиной? Я устало опустился на стул. Игорь заметил в конце зала Витю, который держал в руках толстую пачку денег и озирался по сторонам с видом человека, не знающего что делать с нежданно привалившим счастьем, и подмигнул нам.

– Пойду уговорю вашего приятеля заглянуть к нам выпить. Он должен теперь проставиться – этакое везение. Заходите, если станет скучно.

И он устремился к Вите. Маргарита насмешливо следила, как быстро он взял счастливчика в оборот и уже через минуту увёл его в бар.

– Итак, – обратилась она ко мне, – полагаю, в кости ты никогда не играл?

– Я вообще не игрок, – нехотя проговорил я.

– Да, несомненно. Я, впрочем, тоже. Нет у меня необходимого азарта. Но иногда побросать кубики приятно.

Я сел рядом с ней. Крупье за этим столом был приятной наружности седовласый мужчина лет пятидесяти.

– Вова бы заявил, что я играю непозволительно бессистемно, – сухо заметила Маргарита. – И был бы, конечно, прав: где уж мне тягаться с его хитроумными расчётами. У меня всё просто: я всегда ставлю на своё любимое число.

– Шестёрку? – вяло спросил я.

Она чуть удивлённо взглянула на меня.

– Именно. Как ты догадался?

– Не знаю… Это ведь самое большое число на кубике, а ты любишь всё максимальное.

Маргарита хмыкнула.

– Ну хорошо. Я ставлю одну фишку на шестёрку. Выплата один к одному, хотя шансы, разумеется, меньше пятидесяти процентов. Вот три кости. Если хотя бы на одной выпадет шесть, мы выиграли. Две шестёрки – выигрыш утраивается, а выкинем три – получим в двенадцать раз больше. Итак, бросишь для меня?

И она протянула мне гладкие холодные кубики. Я зажал их в кулаке и вопросительно посмотрел на неё.

– Кидать надо вон в тот конец, – кивнула она на дальнее закругление стола, где располагался крупье. – Смотри не перестарайся.
Я потряс кости в руке, примерился и метнул их вперёд. С быстрым трескучим стуком они ударились о бортик, отскочили, повернулись гранями вверх.

– Два, три, пять! – объявил крупье и утащил к себе нашу фишку.

– Не слишком лёгкая у тебя рука, дорогой, – заметила Маргарита. – Что ж, попробуй ещё раз, – и установила две фишки на шестёрку.

Мне не нравилось проигрывать её деньги, и никакого удовольствия от этого однообразного процесса я не испытывал. Тем не менее, примерившись получше, я снова выбросил кости.

– Один, четыре, пять! – выкрикнул крупье – и наши фишки исчезли в цепких объятиях его лопатки.

– Нет, это не дело, – решительно заявила Маргарита. – Ты совершенно нефартовый. Ставлю четыре фишки на шесть. Дай-ка мне сюда кости.

Она отняла у меня кубики, потрясла их быстро, с силой, и чётким, красивым движением, выпростав руку под прямым углом, кинула в борт. Три белых молнии сверкнули над полем, завертелись, рассыпались в разные стороны, замерли.

– Один, шесть, шесть! – раздался голос крупье, в котором мне почудилось торжество. – Поздравляю, Маргарита Николаевна, – и он пододвинул в её сторону двенадцать красиво поблескивавших кружочков.

– Вот видишь, дорогой, всё чертовски просто. Надо лишь верить, что ты выкинешь именно то самое число.

Да, я видел. Она была совершенно спокойна: ни отблеска страсти, ни намёка на волнение.

– Ты когда-нибудь проигрывала? – тихо спросил я.

– Никогда, – ответила Маргарита. – Но я не играю по-крупному. Это всего лишь развлечение. Ну, попробуешь ещё раз? – и она протянула мне кости.

Я сосредоточился, сжал кубики покрепче и сильно выбросил их. Они отразились от борта и, перелетев через край стола, покатились по полу. Крупье невозмутимо следил за ними, и когда они остановились, неизменным голосом произнёс:

– Один, два, два!

– Ты безнадёжен, – вздохнула Маргарита.

– Мне это неинтересно, – признался я.

– Вижу. Тебя привлекают горячие материи. Что ж, лети на огонь, дорогой.

И она плавным жестом отпустила меня от себя.

– Только один вопрос, если позволишь. Этот художник, Евгений, он мне показался… ну… не совсем…

– Голубым, ты хочешь сказать?

Я покраснел.

– Да… то есть…

– Голубой он и есть, – подтвердила Маргарита. – Чудесный мальчик, я его обожаю. Больше всех мне нравится. И рисует замечательно.

С этими словами она повернулась к столу и больше уже не обращала на меня внимания. Кости застучали вновь.
 

Silk

Общительный
Пользователь заблокирован
А. Глава шестая. Главка 6


Существует расхожее выражение – “не поверил какому-либо органу своих чувств”. Мне оно всегда казалось исполненным известной доли кокетства. Человек по природе своей не может не доверять своему зрению или слуху, так как они и формируют его представление об окружающем мире. Находясь в здравом рассудке, невозможно усомниться в том, что нам видится или слышится, – потому я и считаю эту фразу придуманной исключительно для большего эффекта некоторых эпизодов в романах. И всё же в первый момент я был очень близок к тому, чтобы действительно разувериться в собственных глазах. Это был Николай, точнее – призрак Николая, призрак прошлого, внезапно возникший передо мной в самый неподходящий момент. Конечно, я знал, что он находится в городе, и не исключал возможности случайной встречи. Но возможность эта была чисто умозрительной, как возможность получить по голове упавшим кирпичом. В то, что встреча наша действительно произойдёт, я не верил.

И вот он стоял здесь, у рулеточного стола, возникший из ниоткуда и требовавший какой-то реакции, какого-то решения. Однако я откровенно растерялся. Мне и в целом было неясно, с чего можно начать гипотетический разговор со Смольяниновым, случись нам столкнуться, а здесь, в окружении всех этих людей, дело усложнялось неимоверно. Почему он появился вдруг, и именно в такой момент? Чего ждёт от меня? Я сделал судорожное движение, словно пытаясь схватить улетающий воздушный шар, и тут понял, что Николай смотрел не на меня. Разумеется, он знал о моём присутствии, но всё его внимание было сосредоточено на Вите – на Витьке Зубове, который только что спросил меня “Пожалуй, это надо отметить, как ты думаешь?” и теперь со снисходительной вальяжностью победителя ждал моей реакции. Страшен показался мне этот взгляд, столько в нём было презрения и холодной насмешливости. Тронув Витю рукой, я молча указал ему на Смольянинова. Но не успел Витя обернуться, как тот уже исчез, буквально испарился за спинами столпившихся.

– Что, что такое? – недоумённо спросил игрок, всматриваясь в моё побледневшее лицо.

Ничего не ответив, я вскочил из-за стола и начал протискиваться сквозь толпу. “Эй, да что с вами случилось?” – спросил Игорь, пытаясь меня задержать, но я досадливо отмахнулся от него. Николай быстро шёл через зал в сторону выхода. Я хотел было крикнуть, чтобы он остановился, но передумал и ринулся вслед за ним. В тот самый момент, когда Смольянинов подошёл к двери, я был уже на полпути и, конечно, сумел бы его в конце концов догнать, если бы звонкий голос, донёсшийся из-за стола для игры в сик-бо, меня не остановил:

– Не спеши так, дорогой! Это бесполезно. Он не станет с тобой говорить.

Я остановился. Маргарита, сидевшая в небрежной позе в игровом кресле, улыбалась мне издалека. Я рванулся было дальше, но она снова закричала на весь зал:

– Даже и не думай! Момент совершенно неподходящий. Лучше иди сюда, дорогой.

Я почувствовал, как взоры всех находившихся в казино сосредоточились на мне. Правильнее всего было бы не обращать на неё внимания и последовать за Николаем. Маргарита не значила для меня ничего, не могла значить, она не имела надо мной теперь никакой власти, и всё же… и всё же я послушно развернулся и направился к её столу.

– Вот так-то лучше, – со снисходительным одобрением кивнула она, когда я подошёл. – Ты мог всё испортить.

– Что испортить? – спросил я нахмуренно.

– А о чём ты собирался с ним говорить? – усмехнулась она.

– Не знаю… Разве это важно?

– Разумеется, дорогой, важнее всего. В Париже я совершила ошибку – не повторяй её здесь. Когда Николай захочет, он сам тебя найдёт.

– Да разве он не нашёл меня здесь?

– Ну вот, скажешь тоже. Вовсе не тебя он тут искал.

– Что ж, просто так зашёл в казино?

Она внимательно изучала моё лицо.

– Почему бы и нет? Ты ведь зашёл просто так.

– Меня привёл твой знакомый Игорь, – неприязненно ответил я. – Вот и он, лёгок на помине.

Действительно, бритая голова Игоря возникла у стола.

– Маргарита, какой приятный сюрприз, – приветствовал он её. – Ты сегодня играешь?

– Как видишь, – сухо подтвердила она. – Совсем немного, на интерес. А вы всё пьёте?

– Некоторые из нас. Но твой журналист держится молодцом, ни к рулетке, ни к рюмке не приложился.

Маргарита снова усмехнулась.

– Узнаю Сашу, – заметила она. – Дорогой, ты не хочешь составить мне компанию и посмотреть, как я играю?

Я хотел ответить решительным отказом, но в этот момент к нам подскочил Владимир Венедиктович, уже изрядно навеселе.

– Маргарита Николаевна, – заискивающе залебезил он, – не нуждаетесь ли в профессиональном совете? Сик-бо – игра неоднозначная и со своими подводными камнями, так что если хотите…

– Отстань, Вова, – с досадой отмахнулась она. – Ты хорошо знаешь, что, когда я играю, я играю сама. Иди назад в бар.

Профессиональный игрок воздел руки к потолку и в притворном экстазе закатил глаза.

– Как пожелаете, Маргарита Николаевна, всё, как вы пожелаете! Сами – так сами.

И он удалился, шагая размеренно, как автомат. В это время мимо пронесли мешок с Витиными фишками, сам он шёл следом с видом нализавшегося сливок кота. Нас он даже не заметил.

– Какой он нынче павлин, – рассмеялась Маргарита. – А обычно тише воды и весь такой жалкий. Когда встречаемся на улице, вечно пялится на меня. Но в том и прелесть казино, что даже из такого заморыша оно может сделать калифа.

– Калифа на час, – вставил Игорь.

– Они знакомы с Николаем? – спросил я, вспомнив странную сцену у рулетки.

Маргарита пожала плечами.

– Понятия не имею. Не вижу, что у них может быть общего. Да и нет мне дела до связей Смольянинова.

– Значит, это и правда был он? – задумчиво проговорил Игорь. – То-то мне показалось, что лицо уж больно знакомое.

Я повернулся к нему.

– Вы его здесь уже встречали?

– Нет, сегодня в первый раз. Он ведь действительно спас человека на реке?

– Действительно, – ровным тоном ответил я.

– Да, помню, много было шума. Но сейчас о нём подзабыли: всё проходит, все дороги заметает.

– Итак, дорогой, ты остаёшься со мной? – нетерпеливо спросила Маргарита.

Я почувствовал полное безразличие. Мне некуда было идти. Дома меня ждал незаконченный рассказ, который я не мог завершить. Почему бы и не посидеть теперь здесь с этой неизбывной женщиной? Я устало опустился на стул. Игорь заметил в конце зала Витю, который держал в руках толстую пачку денег и озирался по сторонам с видом человека, не знающего что делать с нежданно привалившим счастьем, и подмигнул нам.

– Пойду уговорю вашего приятеля заглянуть к нам выпить. Он должен теперь проставиться – этакое везение. Заходите, если станет скучно.

И он устремился к Вите. Маргарита насмешливо следила, как быстро он взял счастливчика в оборот и уже через минуту увёл его в бар.

– Итак, – обратилась она ко мне, – полагаю, в кости ты никогда не играл?

– Я вообще не игрок, – нехотя проговорил я.

– Да, несомненно. Я, впрочем, тоже. Нет у меня необходимого азарта. Но иногда побросать кубики приятно.

Я сел рядом с ней. Крупье за этим столом был приятной наружности седовласый мужчина лет пятидесяти.

– Вова бы заявил, что я играю непозволительно бессистемно, – сухо заметила Маргарита. – И был бы, конечно, прав: где уж мне тягаться с его хитроумными расчётами. У меня всё просто: я всегда ставлю на своё любимое число.

– Шестёрку? – вяло спросил я.

Она чуть удивлённо взглянула на меня.

– Именно. Как ты догадался?

– Не знаю… Это ведь самое большое число на кубике, а ты любишь всё максимальное.

Маргарита хмыкнула.

– Ну хорошо. Я ставлю одну фишку на шестёрку. Выплата один к одному, хотя шансы, разумеется, меньше пятидесяти процентов. Вот три кости. Если хотя бы на одной выпадет шесть, мы выиграли. Две шестёрки – выигрыш утраивается, а выкинем три – получим в двенадцать раз больше. Итак, бросишь для меня?

И она протянула мне гладкие холодные кубики. Я зажал их в кулаке и вопросительно посмотрел на неё.

– Кидать надо вон в тот конец, – кивнула она на дальнее закругление стола, где располагался крупье. – Смотри не перестарайся.
Я потряс кости в руке, примерился и метнул их вперёд. С быстрым трескучим стуком они ударились о бортик, отскочили, повернулись гранями вверх.

– Два, три, пять! – объявил крупье и утащил к себе нашу фишку.

– Не слишком лёгкая у тебя рука, дорогой, – заметила Маргарита. – Что ж, попробуй ещё раз, – и установила две фишки на шестёрку.

Мне не нравилось проигрывать её деньги, и никакого удовольствия от этого однообразного процесса я не испытывал. Тем не менее, примерившись получше, я снова выбросил кости.

– Один, четыре, пять! – выкрикнул крупье – и наши фишки исчезли в цепких объятиях его лопатки.

– Нет, это не дело, – решительно заявила Маргарита. – Ты совершенно нефартовый. Ставлю четыре фишки на шесть. Дай-ка мне сюда кости.

Она отняла у меня кубики, потрясла их быстро, с силой, и чётким, красивым движением, выпростав руку под прямым углом, кинула в борт. Три белых молнии сверкнули над полем, завертелись, рассыпались в разные стороны, замерли.

– Один, шесть, шесть! – раздался голос крупье, в котором мне почудилось торжество. – Поздравляю, Маргарита Николаевна, – и он пододвинул в её сторону двенадцать красиво поблескивавших кружочков.

– Вот видишь, дорогой, всё чертовски просто. Надо лишь верить, что ты выкинешь именно то самое число.

Да, я видел. Она была совершенно спокойна: ни отблеска страсти, ни намёка на волнение.

– Ты когда-нибудь проигрывала? – тихо спросил я.

– Никогда, – ответила Маргарита. – Но я не играю по-крупному. Это всего лишь развлечение. Ну, попробуешь ещё раз? – и она протянула мне кости.

Я сосредоточился, сжал кубики покрепче и сильно выбросил их. Они отразились от борта и, перелетев через край стола, покатились по полу. Крупье невозмутимо следил за ними, и когда они остановились, неизменным голосом произнёс:

– Один, два, два!

– Ты безнадёжен, – вздохнула Маргарита.

– Мне это неинтересно, – признался я.

– Вижу. Тебя привлекают горячие материи. Что ж, лети на огонь, дорогой.

И она плавным жестом отпустила меня от себя.

– Только один вопрос, если позволишь. Этот художник, Евгений, он мне показался… ну… не совсем…

– Голубым, ты хочешь сказать?

Я покраснел.

– Да… то есть…

– Голубой он и есть, – подтвердила Маргарита. – Чудесный мальчик, я его обожаю. Больше всех мне нравится. И рисует замечательно.

С этими словами она повернулась к столу и больше уже не обращала на меня внимания. Кости застучали вновь.
@Юрий_Лудик, привет!
Будет ли продолжение? Я и героев уже представляю себе, и заинтриговал...
 
Последнее редактирование:

Юрий_Лудик

Общительный
@Юрий_Лудик, привет!
Будет ли продолжение? Я и героев уже представляю себе, и заинтриговал...
Привет, шелковая!


А. Глава шестая. Главка 7


Я вернулся в бар как раз в тот момент, когда Вите наливали уже третью рюмку коньяка. Вся компания расположилась в дальнем углу, за самым большим столом, и вела себя крайне шумно. Другие посетители посматривали на них с неодобрением. Массовик-затейник громким некрасивым голосом уговаривал Витю пить залпом и до дна. Сам он уже с трудом держался на ногах, но говорил по-прежнему связно и со злой иронией.

– Такая удача раз в жизни бьёт по голове, – патетически восклицал он. – И не опрокинуть стакан за неё было бы свинской неблагодарностью.

– Я не уверен, что мне стоит… – мямлил Витя.

– Глупости! Мужик ты или нет?

Витя набрал в лёгкие побольше воздуху и разом проглотил коньяк. Лицо его сильно раскраснелось.

– Вот это я уважаю, – заявил Ваня, хлопая счастливца по плечу. – Глотнул как обрезал.

– Идите к нам, голубчик Александр Вадимович, – позвал меня Даня, махая отяжелевшей рукой. – Не стойте там одиноким волком.

Игорь, совсем ничего не пивший и лишь только наблюдавший за остальными, уступил мне место с краю. Сам он встал рядом за стойку и уже не принимал никакого участия в становившемся всё более сумбурным разговоре.

– Вот так-то лучше, – одобрил Даня, тяжело дыша на меня винными парами. – Вы всё ещё не хотите чего-нибудь глотнуть?

Я тупо посмотрел на него, соображая, чего он от меня хочет. Глазки его сузились до узеньких щёлочек, в которых мутно поблескивали зрачки. Я ощутил апатию и тихо сказал:

– Не откажусь.

– Наш человек! – закричал массовик-затейник, с размаху ударив кулаком по столу. – Налейте ему, эй, бармен, сюда!

Бармен, рассчитывавший, видимо, на хорошие чаевые, появился незамедлительно, и передо мной возникла бутылка красного вина. Некоторое время я с удивлением рассматривал её.

– Вино не создано, чтобы на него смотреть, – спокойно заметил Владимир Венедиктович, который, хоть и выпил уже порядочно, почти не опьянел. – Дайте я вам помогу, – и он ловким рассчитанным движением выкрутил пробку откуда-то взявшимся штопором. – Умение пить дано далеко не каждому. Позвольте мне, – и он твёрдой рукой наполнил мой бокал, направляя струю по хорошо различимой спирали.

Я почувствовал досаду от его мастерства. Открытие винных бутылок – занятие совсем не по моей части, и открываю я их из рук вон плохо. Обидно было видеть, что кто-то может делать это с такой лёгкостью.

– Пожалуйте, – Владимир Венедиктович протянул мне полный бокал.

Я принял его осторожно, боясь расплескать. Ваня поднял высоко вверх свою рюмку с водкой и провозгласил:

– Так выпьем же за удачу! Пусть она всегда будет привязана к нашему седлу!

И он залпом опрокинул рюмку. Витя, которому налили по новой, последовал за ним и вылил в себя ещё одну порцию коньяку. Художник с презрительной усмешкой потягивал ром и смотрел мрачно. Я пригубил вино. Оно было терпким и обжигало, но вкус мне понравился.

– Вас ведь Виктором зовут, голубчик? – обратился Даня к игроку.

– Да… только… всегда звали Витькой, – несвязно ответил тот.

– Это всё равно, то есть почти всё равно. Скажите – давно хотел спросить – что вы ощущаете, когда все ваши деньги стоят на шансе, а крупье запускает шарик? Я сам никогда так крупно не играл, боюсь, трусоват малость, чтобы так рисковать. Но интересно страсть, какие чувства в такой момент владеют.

– Да, действительно интересно, – подтвердил Евгений, пододвигаясь ближе.

Витя смутился и опустил голову.

– Я не знаю… – забормотал он. – Из меня плохой рассказчик… Да и потом, разве можно об этом рассказать?

– А вы попробуйте, – сказал Владимир Венедиктович. – Это даже и мне любопытно.

– Давай, парень, не тушуйся! – подбодрил Ваня, успевший хлопнуть ещё одну водку. – Глядишь, войдёшь в анналы, будут о тебе в учебниках писать.

Витя даже покраснел от удовольствия, мягкая, безвольная улыбка, та самая улыбка, что не давала покоя моему возбуждённому воображению, заиграла на его губах. Алкоголь уже определённо оказывал своё воздействие, и долго упрашивать игрока не пришлось.

– Что ж, если попытаться это объяснить… Да знаете, не объяснишь вот так, чтобы стало понятно, потому что очень уж… очень уж странные ощущения получаются.

– А вы своими словами, так даже лучше, – вставил Владимир Венедиктович.

– Да, понимаете, я ведь раньше не играл. Вообще. Я рулеткой только в последнее время увлёкся. И страшно, надо сказать, увлёкся… прямо всего захватило. Раньше я акции всё больше покупал. Но это довольно скучно. Иногда ждёшь по несколько недель, когда можно продать с прибылью. Правда, чаще прибыли не было… Не везло мне, видимо, или нюха на эти дела нет. Старался следовать советам бывалых трейдеров, но в основном мимо…

– Акции – полная ерунда, – безапелляционно заявил художник. – Нужно обладать информацией, а без информации даже и пытаться не стоит.

– Ладно тебе, нашёлся специалист, – осадил его Ваня. – Ты как будто покупал какие-нибудь акции. Мазюкаешь – так и мазюкай себе на здоровье. Дай человеку рассказать!

– Так вот, – продолжал Витя, даже и не обративший внимания на эти пререкания, – с акциями я развязался… Потом были скачки… но совсем недолго. На них мне совсем не фартило, а вот со спортом было получше. Иногда угадывал очень много, а потом… потом всё уходило. Не умею сдерживаться и вовремя остановиться, настоящая беда с этим. Но игра с букмекерами кое-что мне дала, некоторые… наработки, если можно так сказать.

– Знаем мы эти наработки, – хмыкнул Евгений. – Кто только их не… нарабатывал.

Я посмотрел на него с неприязнью. Теперь, когда Маргарита подтвердила мои подозрения, он стал мне как-то особенно не нравится. Я ни в коем случае не гомофоб или что-то подобное, но от таких людей предпочитаю всё же держаться подальше. Уж не знаю, что там особенного Маргарита в нём нашла. Смазливый, конечно, только какой женщинам от того прок?

– Я бы тут возразил, – сухо заметил Владимир Венедиктович, потирая лоб. –Некоторые наработки бывают очень даже оригинальны. И ваша, Виктор… простите, не знаю отчества… система, которую вы поначалу применяли, достаточно интересна.

– Спасибо, – смутился Витя (язык у него уже начал заплетаться), – это моя… моя гордость. Всё основано на методе случайной… выборки. Но потом… не знаю, поймёте ли вы, но потом это становится неинтересно, то есть… не так будоражит. Когда стабильно выигрываешь, становится как-то неуютно. И поэтому начинаешь ставить не по системе. И это даёт удивительные ощущения… потрясающие! Я никогда прежде ничего подобного не испытывал. Когда шарик начинает крутиться… нет сил на него смотреть. Действительно, в буквальном смысле нет сил. Сердце замирает… стучит еле-еле, так что почти и не слышно. И в голове такая тяжесть, словно обручем сдавили. А шарик всё вертится, всё скребётся, и держишься из последних сил, чтобы не закричать от напряжения… И всё отводишь взгляд в сторону, но чувствуешь – это непременно – что весь ты привязан к этому крошечному кусочку металла, привязан накрепко… намертво. Тысячью нитей привязан, и все они дёргаются… одновременно дёргаются. И когда он наконец падает в ячейку, это как удар грома, всё сжимается до атома, весь мир. А потом – или катастрофа, или триумф. Тут уж другого не дано, да и не надо. И… какие уж там системы? – закончил он вяло и залпом выпил очередную рюмку.

Все молчали. Даня тяжело мотал головой из стороны в сторону. Владимир Венедиктович хмурился.

– А по-моему, – заметил спустя какое-то время художник, – к ставкам надо относиться легко. Это всего лишь игра, и, если так привязываться… к шарику, ни к чему хорошему не придёшь.

Никто не отреагировал на его слова. Массовик-затейник, нагрузившийся уже сверх меры, был сильно мрачен. Я посмотрел на бутылку, стоявшую передо мной, и с удивлением обнаружил, что она уже почти пуста. Я и не помнил, когда успел её опорожнить.

– Вот и вся история, – заговорил вдруг снова Витя, да так неожиданно, что кое-кто вздрогнул. – Не знаю, что мне теперь делать со всеми этими деньгами. Не с руки такая сумма… и всё равно я её проиграю.

– Лучше уж пропить, – злобно вставил Ваня.

Я почувствовал, как кто-то трогает меня за плечо. Я обернулся – лицо Игоря близко склонилось ко мне.

– Хотите, подвезу вас до дома? – тихо спросил он.

– А вы… вы уезжаете?

– Да. У меня с раннего утра работа, в отличие от большинства здесь, – он кивнул на остальную компанию. – И у вас, полагаю, тоже.

Я напряг память, пытаясь сообразить, нужно ли мне куда-либо утром. Да, разумеется, – планёрка. В половине десятого. Или в десять? Какая, в конце концов, разница?

– Да, работа, – подтвердил я наконец. – Но мне не хотелось бы вас напрягать…

– Пустяки, – прервал он. – Вы ведь на востоке живёте?

– На востоке… А вы откуда узнали?

– Догадался, – коротко ответил Игорь. – Господа, – обратился он к остальным, – мы с Александром Вадимовичем хотели бы пожелать вам всего наилучшего. Труба зовёт нас в путь.

Раздался гул недовольных голосов.

– Ничего не поделаешь, – пожал плечами Игорь. – Один мой совет вам, – обратился он к Вите, который сидел, опёршись локтями на стол. – Не покупайте сегодня больше фишки. Насладитесь моментом. Оно того стоит.

С этими словами он взял меня под руку, провёл через бар и игровой зал, и вскоре двери дворца развлечений беззвучно закрылись за нами.
 

Юрий_Лудик

Общительный
А. Глава седьмая. Главка 1


Будильник звонил не умолкая, настырный, дребезжащий его звук больно отдавался в мозгу, забирался в самые укромные уголки, заполнял собою весь мир. Я выпростал руку из-под натянутого по самую макушку одеяла и попытался вслепую нащупать заветную кнопку, но ничего не выходило. В такие моменты будильник подобен ящерице: он ловко и с неизменным успехом ускользает от вас. Пришлось откинуть одеяло, после чего я обнаружил, что напрасно искал моего мучителя на тумбочке – уже ослабший, он всё ещё выводил свои трели где-то под кроватью. Превозмогая нудную головную боль, я перегнулся вниз и только теперь смог наконец остановить его излияния.

Чувствовал я себя отвратительно. Вчерашняя бутылка вина, столь незаметно опустевшая, давила на череп изнутри. Мне никогда раньше не доводилось испытывать похмелья, по крайней мере, в такой суровой форме. Желудок взбунтовался, меня тошнило, перед глазами плыли разноцветные круги. Кое-как встав с постели, я доковылял до ванной и с размаху подставил голову под струю холодной воды. Стало немного легче, но вода попала в уши, и их заложило. Прыгая на одной ноге и кляня всё на свете, я поскользнулся на мокром полу и едва не разбил себе лоб о край ванны. Это происшествие меня окончательно отрезвило.

Внутри жгло так, словно по пищеводу провели наждачной бумагой, и я выпил, наверное, целый литр воды, прежде чем пришёл в некоторое подобие кондиции. Времени было уже много, позавтракать не получалось, да и есть я совсем не хотел. Наскоро побрившись и надушившись, я нацепил первые попавшиеся под руку вещи и спешно выбежал из дому.

Я торопился вовсе не на планёрку – в конце концов, она меня мало интересовала, тем более что мне приходилось идти туда с пустыми руками. Куда сильнее жгли меня чистые листы, разложенные на столе в ожидании. Визит в редакцию был досадной и неприятной задержкой на этом пути. Мысленно я уже был в Лавке древностей и рассматривал мельчайшие подробности запавшей в мою душу композиции. Сегодня я закончу рассказ – в этом можно было быть уверенным. Предчувствие будущего триумфа согревало меня. Именно триумфа: ни на что меньшее я не был согласен. И если ради этого нужно выдержать головомойку в исполнении Крепилова – почему бы и нет? Я не придавал значения таким мелочам.

Планёрки всегда проходили примерно по одному сценарию. Сначала обсуждался уже готовый материал, который подвергался потом редакторской правке, чаще всего весьма незначительной, затем переходили к тому, что необходимо было доделать. Сегодня, однако, Крепилов был особенно в плохом расположении духа. Я понял это как только вошёл в наш конференц-зал – небольшое вечно зашторенное помещение рядом с кабинетом редактора. Почти все уже собрались, однако вместо обычного в таких случаях невнятного гула голосов стояла тяжёлая тишина. Я занял место рядом с Лерой, которая посмотрела на меня как-то странно и даже не кивнула в качестве приветствия.

– Что это все сегодня такие? – спросил я её полушёпотом.

Она пожала плечами.

– Будто ты не знаешь. Ждём разноса.

– Разноса? И по какому поводу?

Лера удивлённо покосилась на меня.

– Да как же, ты разве не слышал?

– Получается, что не слышал.

– Вчера сюда нагрянул Плешин, собственной персоной.

Это действительно была удивительная новость.

– Да ты… уверена?

– Ещё бы я была не уверена, думаешь, я в лицо твоего… зятя не знаю?

– Он мне вовсе не зять и…

Лера только отмахнулась.

– Короче говоря, пришёл он сюда в полдень, в самый разгар, и заперся в редакторском кабинете. Уж не знаю, о чём они там перетирали, но длилось это всё не меньше часа. Потрясающее, неслыханное дело! А потом у Петра Николаевича весь день было ужасное настроение, так что хоть стой хоть падай. Думаю, сегодня влетит всем, но Лёне… Лёне особенно, – и она мило улыбнулась сидевшему напротив Червенко.

Лёня сидел мрачнее тучи и нервно кусал губы. Шарообразная шевелюра его как-то сникла, опала. Я с трудом подавил охватившее меня чувство злорадства. В конце концов, неизвестно, кому из нас достанется больше. Другое дело, что сам я не придавал значения неприятностям, которые мог причинить мне главный редактор, а вот для Червенко многое решалось уже сейчас. Другой вопрос встал теперь во главу угла: о чём именно приходил говорить Плешин? Ход с его стороны был неожиданный. Вряд ли причиной послужило злосчастное интервью в театре – поле боя там осталось за ним, ему ни к чему было добиваться чего-то ещё. Лёня был для Плешина слишком мелкой сошкой. Нет, дело тут определённо во мне. Но чего ещё хочет от меня Плешин и почему решил действовать в обход? Я терялся в догадках. К тому же у меня разболелась голова, и думать было мучительно трудно.

Тихий шелест голосов внезапно затих – Крепилов появился на пороге конференц-зала. Мне показалось, что с момента нашей последней встречи он постарел на несколько лет. Линия его плеч, всегда завидно ровная, поколебалась, нарушив свою прямоту. Двухдневная небритость, придававшая ему обычно импозантно-небрежный вид, теперь смотрелась как-то уныло. Он вошёл решительным, быстрым шагом, но, остановившись у дверей, словно забыл, для чего он здесь оказался. Все выжидательно молчали. Обведя собрание рассеянным взглядом, Крепилов встряхнулся, насупился, прошёл к своему месту во главе стола, и опустился в председательское кресло с такой же, как и в его кабинете, высокой горбатой спинкой.

Тишина стояла удивительная. Откашлявшись, главный редактор ещё раз оглядел всех присутствовавших, на этот раз куда более внимательно, и взял слово:

– Давайте начинать… кхм… У нас сегодня один очень важный... очень принципиальный вопрос на рассмотрении. Дело, как вы знаете, в предстоящих выборах. Мы долгое время находились в оппозиции – я бы так определил эту ситуацию… не то чтобы в буквальном смысле, но расследование, которое проводил Александр Вадимович, поставило нас в некотором роде… на противоположный край. Так было, это нужно признать, однако… кхм… обстоятельства изменились. Думаю, все вы в курсе вчерашнего визита уважаемого… кандидата в нашу редакцию. Я не вправе передавать детали нашей с ним беседы – это совершенно ни к чему – и хочу лишь заметить, что она имела определённые последствия… – Здесь Крепилов сделал многозначительную паузу и с присвистом отпил воды из приготовленного стакана. – Если говорить кратко и по существу… кхм… Сергей Сергеевич предложил нам план расширения.

Все были несколько ошарашены. Повисла недоумённая тишина.

– Какого рода расширение вы имеете в виду? – спросил, поигрывая маленьким серебристым напёрстком Глеб Пестров, ведущий светской хроники, до неприятности красивый мужчина лет тридцати, чрезвычайно высоко себя ценивший.

– Вопрос многогранный, Глебушка, и ответить на него не так просто, как, возможно, тебе представляется. Тут… кхм… планы весьма пространные и в некотором отношении – для наших масштабов – грандиозные. Сергей Сергеевич намекнул, что мы вполне можем стать монополистами… то есть занять ту нишу, которую в данный момент занимают другие… субъекты. Речь может даже идти о создании собственного издательского дома с целым набором периодики.

– Да не может быть, что он это всерьёз! – вырвалось у Леры.

Крепилов повернулся к ней, прищурился, потёр щетинистый подбородок.

– Я могу понять твой скептицизм, Ника, – с расстановкой произнёс он, по привычке используя Лерин псевдоним, – и, конечно… кхм… мне и самому поначалу показалось всё это сомнительным… Однако Сергей Сергеевич заверил меня, что при необходимости сможет дать любого рода гарантии, в том числе в письменном виде, и вообще… он готов сотрудничать на самых серьёзных основаниях.

– И что же мы… то есть, правильнее будет сказать – что же вы должны дать ему взамен? – спросил Пестров, по-прежнему не отрывавший взора от своего напёрстка.

Главный редактор поморщился, фраппированный такой прямотой вопроса.

– Речь вовсе не идёт о каком-то… кхм… обмене, как ты изволил неаккуратно выразиться, – возразил он. – Между нами и Сергеем Сергеевичем были… м-м… определённые недоразумения, связанные с позицией нашего издания и фактом журналистского расследования. Но, как и любые другие недоразумения, они поправимы, и это мы также обсудили.

– То есть вы хотите всё замять? – резко спросил я. Голова разболелась пуще прежнего, перед глазами у меня шли жёлтые круги.

Крепилов повернулся ко мне.

– Позвольте напомнить вам, Александр Вадимович, – вкрадчиво начал он, – что вы взяли самоотвод. Самый настоящий, недвусмысленный, и… кхм… ни о каком желании замять мы не говорим. Сергей Сергеевич предложил опубликовать в следующем номере интервью с ним, где все вопросы, в том числе… м… не слишком удобные получают свои ответы.

При этих словах Лёня приосанился и окинул всех присутствующих победоносным взором.

– Поэтому, – продолжал Крепилов, – он настоятельно просил вас, Александр Вадимович, встретиться с ним завтра и взять у него это интервью.

Мне никогда не приходилось видеть столь быстрой перемены, которая в этот момент произошла с Лёниным лицом. Снисходительная улыбка застыла, не успев как следует расцвести, брови поднялись домиками, он раскрыл рот, но сумел произнести только очень слабое, почти неслышное “Но как же…”

– Вот это номер, – непроизвольно сказала Лера, прицокнув языком.

Я почти не был удивлён. Ещё только узнав о визите Плешина, я ожидал чего-то подобного. Игра началась четвёртого дня, и всё происходившее было лишь очередным её раундом. Торопиться не следовало.

– А вам не кажется, Пётр Николаевич, – небрежно и в то же время с расстановкой начал Пестров, – что какой бы важной птицей ни был наш драгоценный господин кандидат и какие бы золотые горы он нам ни сулил, он не вправе распоряжаться в нашей редакции и решать, кому и когда брать у него интервью?

– Тем более что интервью уже существует… существует! – выкрикнул наконец Лёня, воинственно надвигая свою шевелюру на Крепилова.

Редактор, однако, не обратил на эту эскападу ни малейшего внимания и деловито зашуршал, отвечая на вопрос Глеба:

– Сергей Сергеевич вовсе никем не распоряжается. Он лишь высказал пожелание, что… кхм… вполне естественно для объекта интервью. И, разумеется, Александр Вадимович волен сам решать, если он откажется… я восприму это как должное.

Здесь он сделал паузу, позволив всем взорам снова устремиться в моём направлении. Я постарался их не заметить, в то же время мучительно подыскивая ответ. Чего они от меня ждут? Какого неосторожного хода? Проще всего было бы придерживаться уже выбранной позиции. В конце концов, я вовсе не обязан идти на поводу у Плешина и…

– Я согласен, – громко и равнодушно прозвучал мой голос в установившейся тишине. – Я возьму интервью.

Крепилов удовлетворённо кивнул. Всеобщее облегчение было хорошо заметно.

– Но позвольте… позвольте! – снова закричал Лёня, вне себя от злости. – Как это можно? Интервью, которое я взял…

– Интервью, которое ты взял, Леонид, мы не сможем использовать, – сухо отрезал редактор. – И дело даже не в том, что Сергей Сергеевич был решительно против этого и особенно отметил… кхм… неприемлемую форму, в которой были заданы… некоторые вопросы. Дело в том, что я сам не дам ему ход, потому как ты… кхм… действовал без должных указаний, на свой страх и риск…

– Да разве не так и нужно действовать? – воскликнул Лёня, уже не владевший собой. – Разве не в этом соль? Настоящий журналист именно так и поступает, это… это… это как инстинкт, только он и ведёт к успеху, прочь из… болота посредственности.

– Если ты думаешь, что твои заявления что-нибудь изменят…

– Не думаю я ничего! Плевал я на ваши правила и запреты. Ноги моей больше в этой шарашке не будет! Тоже мне, возомнили о себе невесть что. Да меня в столице с радостью примут в любое издание. Вот вы все увидите! – и с этими словами он вылетел вон, растрёпанный, красный, совершенно вне себя.

– Однако… характер! – лениво заметил Глеб, не отрываясь от своего напёрстка.

Крепилов выдержал необходимую паузу, потёр щетину и спокойно произнёс:

– Надеюсь, эта выходка никого особенно не затронула. А раз так, давайте приступим к другим вопросам…
 

Silk

Общительный
Пользователь заблокирован
Темень не рассеивалась, и в Шеврикуку вошла тревога. Апартаментам
четвертой сотни положено было быть, но их не было. Шеврикука шагал и шагал
и мог никуда не прийти. Но не растяжение истоптанного им пространства было
причиной его тревоги. "Чудовище! - будто кто-то шипел в нем. - Чудовище!
Всюду и вокруг Чудовище!" Какое чудовище? И что значит - всюду и вокруг? И
кто шипит в нем? Проносились мимо него серые пятнистые силуэты, кривые
плоскости, свитки, чьи-то руки, или глаза, или рыла проступали из тьмы,
кто-то кашлял, бранился невнятно, хрюкал, стонал или выл, но все это было
знакомо, объяснимо и не несло ни зла, ни предупреждения, хотя Шеврикука,
как и прежде, рисковал. Это были блики быта Дома. Нет, чувства возникали
новые. В них скребло предощущение Ужаса. Душно стало Шеврикуке, душно!
Рука его рванулась к горлу, надо было отодрать давящее. Но не отодрала. И
почувствовал Шеврикука, что его, сдавливая уже всего, вбирает в себя нечто
живое, страшное и огромное, дышащее жарко и смрадно, и он уже внутри, в
чреве Ужаса...
Отпустило. Смрад пропал. И возник свет. Тусклый, словно от
двадцатипятисвечовой лампы, но свет.
Шеврикука тяжело дышал. Потом закашлялся. Глазам стало больно, и потекли
слезы. Будто его травили газом. Ни Бойс, ни бабка Староханова не могли
позволить себе таких развлечений. Кто-то другой. Что-то другое. И своего,
похоже, добились. Испугали. Но, может, ничего и не добивались?
Идти назад было бы бессмысленно. Шеврикука и не пошел бы. А вот уже и
потянулись Апартаменты четвертой сотни. Дыхание его восстановилось, а
глаза не слезились. Шеврикука нащупал невидимый гвоздь и повесил на него
воронью лапу с алюминиевым ромбом.
- Войдите, - лениво или вовсе нехотя соизволили пригласить.
И будто зевали.
Шеврикука плечом проткнул стену и вошел.
Пригласили его нынче войти в спальную Кроме Гликерии, находилась здесь
совсем необязательная сейчас Невзора, она же Прилепа, она же Дуняша
Отрезанная Голова, она же Копоть. Можно было и еще припомнить имена или
прозвища, связанные с той или иной историей этой вертлявой прохиндейки. В
Апартаментах Гликерии она просила называть себя камеристкой чудесной
госпожи. Хотя ее следовало бы списать из кухарок в посудомойки.
Гликерия была уже одета, сидела на мягком пуфе вблизи корабля-алькова,
почти под самым темно-синим с золотыми блестками балдахином, Невзора
причесывала ее. Впрочем, сегодня она была не Невзора, а Дуняша. Стояла в
грубой ночной рубахе со следами угля для сонных грез на рукаве, а когда
наклонялась, открывала взглядам оранжевые толстые панталоны из байки с
начесом, голова же ее, вся в бумажных папильотках, лежала метрах в пяти на
стуле.
- Добрый день, - с тихой вежливостью подтвердил свое присутствие Шеврикука.
- Батюшки! Шеврикука! - Длинные руки Невзоры-Дуняши взлетели вверх,
костяной гребень выпал из них. - А я неодетая и простоволосая! Срамота
какая!
Невзора-Дуняша-Копоть подхватила со стула голову, сунула под мышку,
папильоток стараясь не повредить, и понеслась прочь. Перед самым
исчезновением она, явно для Шеврикуки, проделала несколько энергичных,
кариокских карнавальных движений бедрами, знала, в чем ее сила.
Гликерия повязала волосы зеленой шелковой лентой, встала. Синяка под левым
глазом ее не было, а прошла лишь неделя, и синяк обязан был цвести. День
она начинала в полупрозрачном турецком костюме с шуршащими шальварами.
- По делу, милостивый государь? - спросила Гликерия, надменно улыбаясь. -
Или забрать игрушки?
- Игрушек здесь не держу. Шел мимо и зашел.
- Стало быть, по делу.
- От скуки, - сказал Шеврикука. И посмотрел по сторонам, предлагая
Гликерии о делах не упоминать.
- И какое же у тебя дело? Излагай. И проходи дальше. Куда шел. Здесь еще
скучнее. С тобой тем более.
Шеврикука смутился. Врезать ей, что ли, снова, дурной бабе? Рука не
поднялась. А Гликерия прошествовала мимо него барыней. Какой и была.
Барыней! А он стоял перед ней лакеем. Штаны бы на него надеть короткие,
чулки и туфли с пряжками, а в руки вместить поднос с чашкой кофе. Идти,
идти надо было отсюда, вернуть Горю Бойсу сушеную воронью лапу и более в
Дом Привидений - ни ногой! Никогда. Но вдруг опять по дороге станут
душить, сдавят и вберут во чрево? Не с монетой ли Капсулы и лошадиной
головой связано это?
- Ну, милостивый государь Шеврикука? - сказала Гликерия и пилкой убрала
нечто лишнее с розового ногтя. - Я жду.
Тут и влетела Дуняша-Невзора-Копоть. Голова ее была на месте, папильотки
сняты, волосы, густые и пышные, подняты вверх для дневных развлечений.
Барышня надела кроссовки, джинсы, белую майку с английскими словами и
видом кораллового атолла меж грудей. На шее ее висела цепочка желтого
металла и не имелось никаких шрамов. Дуняша жевала бублик. Обрадовала:
- Во бублик! Горячий! Гликерия Андреевна, я на кухне их бросила. Хотите
принесу?
- Нет, Дуняша, - сказала Гликерия. - Не надо. Сейчас мы закончим с
посетителем, и я пройду завтракать в столовую.
- Мне уйти?
- Нет. Разговор пустой и недолгий.
- А чего он притащился, идол-то этот, Шеврикука? - осмелела Невзора-Дуняша
и заглотала бублик. Пар пошел из ее рта и ноздрей.
При этом она и глазищами своими будто бы готова была столкнуть Шеврикуку в
пропасть. Прежде он сам отправил бы ее в дальние края, а теперь промолчал.
Промолчала и Гликерия, хотя дерзость Невзоры-Дуняши по отношению к гостю,
какому-никакому, вышла не по чину. А та, не дожидаясь слов Гликерии или
Шеврикуки, поспешила поделиться неотложными чувствами:
- Эта отставная прокурорша опять развесила кошачьи штаны и платья как раз
в тех местах, где мне летать, ползать и вопить. Отстирать как следует не
может, выжать как следует не может, они мокрые, вонючие, тыкайся в них
мордой!
Об отставной прокурорше знал и Шеврикука. Дуняша Отрезанная Голова служила
в коммунальной квартире на Знаменке, бывшей Фрунзе, возле Румянцевской
библиотеки, в угловом доме с башней, 8/13, выстроенном Шехтелем для
доходной дамы Шамшиной. Прокурорша держала семнадцать кошек и двух котов,
а чтобы не увеличивалось поголовье, надевала на зверей штаны и платья с
застежками и раз в три дня меняла им костюмы. Прежде, имея силу в руках,
сносно стирала и отжимала. Развешанные тряпки, будто цирковые, нисколько
не мешали Дуняше являться, скорее оказывались уместной декорацией. Соседи,
правда, порой связывали выходы привидения именно с сушившимися в ванной
или в коридоре нарядами, ворчали на прокуроршу, но негромко. Побаивались
Салтычьих окриков и историй ее прошлых заслуг. К тому же прокурорша
приводила в квартиру активистов общества поощрения котов, и те разъясняли
жильцам, что привидения, пусть и без голов, но вызванные котами или их
костюмами, чаще полезны, нежели вредны. Нельзя сказать, чтобы эти
разъяснения льстили Дуняше, но из снисхождения к полосатым и пушистым она
терпела тряпки. Но теперь, мокрые и вонючие, они стали ее раздражать.
Гликерия, а иногда и Шеврикука давали Дуняше советы - не ныть, а реже
брать назначения на Знаменку или вовсе туда не ходить. Это было бы разумно
при шести совместительствах барышни. В них она наводила тоску или
буйствовала не Дуняшей, а кем - будет случай, расскажу. Но квартира на
Знаменке вызывала у Невзоры-Дуняши особенные чувства. И дело было не в
любви ее к эффектам. Конечно, ей нравилось вызывать острые ощущения,
обмороки, колики совести, прилеты карет из дурдома, восторги уфологов. Она
бралась являться и расчлененным телом, и мумией в бальзамах, и обугленной,
и еще чем похлеще. Что ей одна отрезанная голова! Но там чаще всего были
именно совместительства и чужие истории. А из квартиры на Знаменке, если
верить Дуняше, она происходила. В этом столетии, звучало уточнение, в этом
столетии! В двадцать шестом году всю квартиру (ныне. в ней шесть жилых
ячеек, было больше, доходило до четырнадцати) занимал зубной врач Ценципер
с кабинетом. Дуняша служила у него кухаркой, скорее даже домохозяйкой, он
ее ценил. Вообще был хороший человек. А в двадцать седьмом году Дуняшу
убил негодяй Варнаков. Говорил впоследствии, что в состоянии душевного
потрясения и прочее. И не помнит. Сам же клялся в любви. Ходил, ходил,
лечил зубы, вот и вылечил. Отрезал голову. Поначалу, может, и любил. И
позже, может, любил, но Дуняша ему стала мешать. Соблюдать же "конспирацию
по соображениям дела" из гордости она не согласилась. А был он красавец.
Бывший матрос. Бей по груди кувалдой - отскочит. И вот зарезал, мерзавец.
Грустная вышла история. А потом зубного доктора с его машинами куда-то
переместили. Перед войной квартиру занимал генерал Власов. Этот
исторический факт отчего-то тоже волновал Дуняшу. "Ну и что? Ну генерал
Власов, и что?" - спрашивали Гликерия и Шеврикука. "Как же! Да вы что! -
недоумевала Дуняша, глазища таращила. - Ну вы даете! Сам генерал Власов!"
Дуняша боялась являться генералу, являлась только его жене. (И мне
волнения Дуняши по поводу генерала малопонятны. Впрочем, для меня куда
более существенно, что в квартире, в одной из комнат ее, в семидесятые
годы проживал мой приятель адвокат Кошелев с семьей, и я у него бывал. У
Кошелевых завелись мыши, прокуроршу милостиво попросили выделить на ночь,
на две полосатых воинов в штанах. Прокурорша отказала, сославшись на
опасность предприятия. Про белую бабу с отрезанной головой от Кошелевых я
имел смутные сведения. Легенда о кухарке была. Была. Или о посудомойке.
Может, и являлась та, но в другом конце коммунального коридора - эвон он
какой длинный, две кухни и две ванные, может, и мышей она оттуда
пригоняет.)
 

Silk

Общительный
Пользователь заблокирован
Это вовсе не значит, что мои скетчи не были смешными; смешными они как раз были. Я в самом деле был язвительным наблюдателем современной действительности; просто мне казалось, что это элементарно, что в современной действительности и наблюдать-то почти нечего, настолько мы все упростили, обкорнали, столько уничтожили барьеров, табу, ложных надежд и несбыточных чаяний; ничего почти и не осталось. В социальном плане были богатые, были бедные, а между ними несколько шатких ступенек — социальная лестница: над восхождением полагалось издеваться; плюс ещё одна возможность, более реальная, — разорение. В плане сексуальном имелись люди, возбуждавшие желание, и люди, не возбуждавшие никаких желаний: простенький механизм, пусть и с некоторыми чуть более сложными вариациями (вроде гомосексуализма и прочего), который легко сводится к тщеславию и нарциссическим состязаниям, прекрасно описанным французскими моралистами ещё триста лет назад. Конечно, существовали ещё и порядочные люди — те, кто работает, кто занят в эффективном производстве потребительских товаров либо кто несколько комически или, если угодно, патетически (но я-то был в первую очередь комиком) жертвует всем ради детей; те, у кого в молодости не было красоты, позднее — честолюбия и всю жизнь — денег и кто, однако, всей душой, искреннее, чем кто-либо, привержен ценностям красоты, молодости, богатства, честолюбия и сексуальности; так сказать, соль земли. На этих, как ни прискорбно, нельзя было даже построить сюжет. Иногда я вводил кого-нибудь из них в свои скетчи, для разнообразия, для реализма; в действительности же мне это стало надоедать. Что всего хуже, я числился гуманистом — конечно, гуманистом рассерженным, но гуманистом. Чтобы стало понятно, вот одна из шуток, в изобилии украшавших мои спектакли: «Знаешь, как называется сало вокруг вагины?» — «Нет.» — «Женщина».
Как ни странно, мне удавалось вворачивать подобные перлы и при этом иметь хвалебные рецензии в «Элль» и «Телераме»; правда, с появлением комиков-арабов сальные шуточки в мачистском духе опять вошли в моду, а я пошлил не без изящества: отпущу вожжи и опять приберу, все под контролем. В конце концов, ремесло юмориста и вообще юмористическое отношение к жизни тем и хорошо, что позволяет безнаказанно вести себя как последняя свинья и в придачу стричь с собственной мерзости весьма недурные купоны, как в плане сексуальных успехов, так и наличкой, да ещё при единодушном одобрении окружающих.
На самом деле мой пресловутый гуманизм имел под собой весьма шаткие основания: вялый наезд на налоговые службы да намёк на трупы негров-нелегалов, выброшенные на побережье Испании, принесли мне репутацию левака и правозащитника. Это я-то левак? При случае я мог ввести в свои скетчи каких-нибудь борцов за новый мир, сравнительно молодых и не то чтобы откровенно антипатичных; мог при случае и подпустить демагогии: повторяю, я был крепким профессионалом. К тому же внешне я смахивал на араба, что сильно облегчало дело; в сухом остатке вся левизна в моих скетчах сводилась к антирасизму, вернее, к антибелому расизму. Не совсем, впрочем, понятно, откуда взялась у меня арабская внешность, с годами приобретавшая все более характерные черты: мать моя была по происхождению испанка, а отец, насколько я знаю, бретонец. Моя шлюшка сестра, например, была отчётливо средиземноморского типа, но в два раза белее меня и с прямыми волосами. Спрашивается, всегда ли мать свято хранила супружескую верность. Может, моим родителем был какой-нибудь Мустафа? Или — ещё вариант — даже еврей? Fuck with that: арабы толпами ходили на мои спектакли, евреи, впрочем, тоже, хоть и в меньших количествах, и все покупали билет за полную стоимость. Что нас действительно волнует, это обстоятельства нашей смерти; обстоятельства рождения — вопрос второй.
А уж права человека мне точно были по барабану; в лучшем случае меня хватало на то, чтобы интересоваться правами собственного члена.
 

Silk

Общительный
Пользователь заблокирован
Посмотри, там вдали копошатся маленькие существа; смотри же: это люди.
В угасающем свете дня я безучастно наблюдаю, как исчезает целый биологический вид. Последний луч солнца скользит по равнине, уходит за горную гряду, скрывающую горизонт на востоке, окрашивает пустынный пейзаж в красноватые тона. Поблёскивает металлическая сетка ограды, окружающей виллу. Фокс тихо рычит; наверное, чует дикарей. Я не испытываю к ним ни малейшей жалости, никакого родственного чувства. Для меня они просто обезьяны, чуть более смышлёные, а потому более опасные. Бывает, я отпираю ограду, чтобы помочь какому-нибудь кролику или бродячей собаке; но чтобы помочь человеку — никогда.
И уж тем более мне не придёт в голову совокупиться с самкой, принадлежащей к этому виду. Если у беспозвоночных и растений межвидовой барьер нередко бывает территориальным, то у высших позвоночных он становится прежде всего поведенческим.
 

Silk

Общительный
Пользователь заблокирован
Пчхи-хологическая война
В жизни не видывал никого уродливее младшего Пу. Вот уж действительно неприятный малый, чтоб мне провалиться! Жирное лицо и глаза, сидящие так близко, что оба можно выбить одним пальцем. Его па, однако мнил о нем невесть что. Еще бы, крошка младший — вылитый папуля.
— Последний из Пу, — говаривал старик, раздувая грудь и расплываясь в улыбке. — Наираспрекраснейший парень из всех, ступавших по этой земле.
У меня, бывало, кровь в жилах стыла, когда я глядел на эту парочку.
Мы, Хогбены, люди маленькие. Живем себе тише воды и ниже травы в укромной долине; соседи из деревни к нам уже привыкли.
Если па насосется, как на прошлой неделе, и начнет летать в своей
красной майке над мейн стрит, они делают вид, будто ничего не замечают, чтобы не смущать ма. Ведь когда он трезв, благочестивее христианина не сыщешь.
Сейчас па набрался из-за крошки Сэма, нашего младшенького, которого мы держим в цистерне в подвале. У него снова режутся зубы. Впервые после войны между штатами.
Прохвессор, живущий у нас в бутылке, как то сказал, будто крошка Сэм испускает какие-то инфразвуки. Ерунда. Просто нервы у вас начинают дергаться. Па не может этого выносить. На этот раз проснулся даже деда, а он ведь с рождества не шелохнулся. Продрал он глаза и сразу набросился на па.
— Я вижу тебя, нечестивец! — ревел он. — Снова летаешь олух небесный? О, позор на мои седины! Ужель не приземлю тебя я?
Послышался отдаленный удар.
— Я падал добрых десять футов! — завопил па. — Так нечестно! Запросто
Запросто мог что-нибудь себе раздолбать!
— Ты нас всех раздолбаешь, пьяный губошлеп, — оборвал деда. — Летать среди бела дня! В мое время сжигали за меньшее… А теперь замолкни и дай мне успокоить крошку.
Деда завсегда находил общий язык с крошкой. Сейчас он пропел ему маленькую песенку на санскрите, и вскорости уже оба мирно похрапывали.
Я мастерил для ма одну штуковину, чтоб молоко для пирогов скорей скисало. У меня ничего не было, кроме старых саней и двух проволочек, да мне немного надо. Только я пристроил один конец проволочки на северо-северо-восток, как заметил промелькнувшие в зарослях клетчатые штаны.
Это был дядюшка Лем. Я слышал, как он думал: «Это вовсе не я, — твердил он, по настоящему громко, прямо у меня в голове. — Между нами миля с гаком. Твой дядя Лем славный парень и не станет врать. Думаешь, я обману тебя, Сонки, мальчик?»
— Ясное дело! — сдумал я ему. — Если б только мог. Я дал ма честное слово, что никуда тебя от себя не отпущу, после того случая, когда ты…
— Ладно, ладно, мальчуган, — быстро отозвался дядюшка Лем. — Кто старое помянет, тому глаз вон.
— Ты ж никому не можешь отказать, дядя Лем, — напомнил я, закручивая проволочку. — Сейчас, вот только заскисаю молоко, и пойдем вместе, куда ты там намылился.
Клетчатые штаны в последний раз мелькнули в зарослях, и, виновато улыбаясь, дядюшка Лем появился собственной персоной. Наш дядюшка Лем и мухи не обидит — до того он безвольный. Каждый может вертеть им, как хочет, вот нам и приходится за ним хорошенько присматривать.
— Как это ты сварганишь? — поинтересовался он, глядя на молоко. — Заставишь этих крошек работать быстрее?
— Дядя Лем! — возмутился я. — Стыдись! Представляешь как они вкалывают,вкалывают, скисая молоко?! Вот эта штука, — гордо обьяснил я, — отправляет молоко в следующую неделю. При нынешних жарких деньках этого за глаза хватит. Потом назад — хлоп! — Готово, скисло.
— Ну и хитрюга! — восхитился дядюшка Лем, загибая крестом одну проволочку. — Только здесь надо поправить, а не то помешает гроза в следующий вторник. Ну, давай.
Я и дал. А вернул — будь спок! — Все скисло, что хоть мышь бегай. В крынке копошился шершень из той недели, и я его щелкнул.
Эх, опростоволосился. Все штучки дядюшки Лема!
Он юркнул назад в заросли, от удовольствия притаптывая ногой.
— Надул я тебя, зеленый паршивец! — закричал он. — Посмотрим, как ты вытащишь палец из середины следующей недели!
Ни про какую грозу он и не думал, подворачивая ту проволочку. Минут десять я угробил на то, чтобы освободиться,— и все из-за одного малого по имени инерция, который вечно ошивается где ни попадя. Я так завозился, что не успел переодеться в городское платье. А вот дядюшка Лем чего-то выфрантился, что твой индюк.
А уж волновался он!.. Я бежал по следу его вертлявых мыслей. Толком в них было не разобраться, но что-то он там натворил. Это всякий бы понял. Вот какие были мысли:
«Ох, ох, зачем я это сделал? Да помогут мне небеса, если проведает деда, ох, эти гнусные Пу, какой я болван! Такой бедняга, хороший парень, чистая душа, никого пальцем не тронул, а посмотрите на меня сейчас! Этот Сонк, молокосос, ха-ха, как я его проучил. Ох, ох, ничего, держи хвост рулем, ты отличный парень, господь тебе поможет, Лемуэль.»
Его клетчатые штаны то и дело мелькали среди веток, потом выскочили на поле. Тянувшееся до края города, и вскоре он уже стучал в билетное окошко испанским дублоном, стянутым из дедулиного сундука.
То, что он попросил билет до столицы штата, меня совсем не удивило. О чем-то он заспорил с молодым человеком за окошком, наконец обшарил свои штаны и выудил серебряный доллар, на чем они и порешили.
Когда подскочил дядюшка Лем, паровоз уже вовсю пускал дым. Я еле-еле поспел. Последнюю дюжину ярдов пришлось пролететь, но, по-моему никто этого не заметил.
Однажды, когда у меня еще молоко на губах не обсохло, случилась в Лондоне, где мы в ту пору жили, великая чума, и всем нам, Хогбенам, пришлось выметаться. Я помню тогдашний гвалт, но где ему до того, что стоял в столице штата, куда пришел наш поезд.
Времена меняются, я полагаю. Свистки свистят, машины ревут, радио орет что-то кошмарное — похоже, последние две сотни лет каждое новое изобретение шумнее предыдущего.
Дядя Лем чесал во все лопатки. Я едва не летел, поспевая за ним. Хотел связаться со своими на всякий случай, но ничего не вышло. Ма оказалась на церковном собрании, она еще в прошлый раз дала мне взбучку за то, что я заговорил с ней как бы с небес прямо перед преподобным отцом Джонсом. Тот все еще никак не может к нам, Хогбенам, привыкнуть. Па был мертвецки пьян. Его буди не буди… А окликнуть дедулю я боялся, мог разбудить малыша.
Вскоре я увидел большую толпу, забившую всю улицу, грузовик и человека на нем, размахивающего какими-то бутылками в обеих руках. По-моему, он держал речь про головную боль. Я слышал его из-за угла. С двух сторон грузовик украшали плакаты: «средства Пу от головной боли».
— Ох, ох, — думал дядюшка Лем. — О горе, горе! Что делать мне, несчастному? Я и вообразить не мог, что кто-нибудь женится на Лили Лу Матц. Ох, ох!

Ну, скажу я вам, мы все были порядком удивлены, когда Лили Лу Матц выскочила замуж, — да с той поры еще десяти годков не минуло. Но при чем тут дядюшка Лем, не могу взять в толк.
Безобразнее Лили Лу нигде не сыскать, страшна как смертный грех. Уродлива — не то слово для нее, бедняжки. Дедуля сказал как-то, что она напоминает ему одну семейку по фамилии горгоны, которую он знавал. Жила Лили одна, на отшибе, и ей, почитай, уж сорок стукнуло, когда вдруг откуда-то с той стороны гор явился один малый и, представьте, предложил выйти за него замуж. Чтоб мне провалиться! Сам-то я не видал этого друга, но, говорят, и он не писаный красавец.
А если припомнить, думал я, глядя на грузовик, если припомнить, фамилия его была Пу.
Дядюшка Лем заметил кого-то на краю толпы и засеменил туда. Казалось, две гориллы, большая и маленькая,
маленькая, стояли рядышком и глазели на приятеля, размахивающего бутылками.
— Идите же, — взвыл тот, — подходите, получайте свою бутыль «надежного средства Пу от головной боли»!
— Ну, Пу, вот и я, — произнес дядюшка Лем, обращаясь к большой горилле. — Привет, младший, — добавил он.
Я заметил, потом поежился.
Нельзя его винить. Более мерзких представителей рода человеческого я не видал со дня своего рождения. Старший был одет в воскресный сюртук с золотой цепочкой на пузе, а уж важничал и задавался!..
— Привет, Лем, — бросил он. — Младший, поздоровайся с мистером Хогбеном. Ты многим ему обязан, сынуля. — И он гнусно рассмеялся.
Младший и ухом не повел. Его маленькие глазки-бусинки вперились в толпу по ту сторону улицы. Было ему лет семь.
— Сделать мне сейчас, па? — спросил он скрипучим голосом. — Дай я им сделаю, па. А, па? — Судя по его тону, будь у него под рукой пулемет, он бы всех укокошил.
— Чудный парень, не правда ли, Лем? — ухмыляясь спросил Пу-старший. — Если бы его видел дедушка! Вообще, замечательная семья — мы Пу. Подобных нам нет. Беда лишь в том, что младший — последний. Дошло, зачем я связался с вами?
Дядюшка Лем снова содрогнулся.
— Да, — сказал он, — дошло. Но вы зря сотрясаете воздух. Я не собираюсь ничего делать.
Юному Пу не терпелось.
— Дай я им устрою, — проскрипел он. — Сейчас, па, а?
— Заткнись, сынок, — ответил старший и съездил своему отпрыску по лбу. А уж ручищи у него — будь спок!
— Па, я предупреждал тебя! — закричал младший дурным голосом. — Когда ты стукнул меня в последний
раз, я предупреждал тебя! Теперь ты у меня получишь!
Он набрал полную грудь воздуха, и его крошечные глазки вдруг засверкали и так раздулись, что чуть не сошлись у переносицы.
— Хорошо, — быстро отозвался Пу-старший. — Толпа готова — не стоит тратить силы на меня, сынок.
Тут кто-то вцепился в мой локоть, и тоненький голос произнес очень вежливо:
— Простите за беспокойство, могу я задать вам вопрос?
Это оказался худенький типчик с блокнотом в руке.
— Что ж, — ответил я столь же вежливо, — валяйте, мистер.
— Меня интересует, как вы себя чувствуете, вот и все.
— О, прекрасно, — произнес я. — Как это любезно с вашей стороны. Надеюсь, что вы тоже в добром здравии, мистер.
Он с недоумением кивнул. — В том-то и дело. Просто не могу понять.
Я чувствую себя превосходно.
— Почему бы и нет? — удивился я. — Чудесный день.
— Здесь все чувствуют себя хорошо, — продолжал он, будто не слышал. — Не считая естественных отклонений, народ здесь собрался вполне здоровый. Но, думаю, не пройдет и пары минут…
И тут кто-то гвозданул меня молотком прямо по макушке.
Нас, Хогбенов, хоть целый день по башке молоти — уж будь спок. Попробуйте, убедитесь. Коленки, правда, дрогнули, но через секунду я уже был в порядке и обернулся, чтобы посмотреть, кто же меня стукнул.
И… Некому было. Но боже, как мычала и стонала толпа? Обхватив головы руками все они, отпихивая друг друга, рвались к грузовику, где тот приятель раздавал бутылки с такой скоростью, с какой он только мог принимать долларовые билеты.
Глаза у худенького полезли на лоб, что у селезня в грозу.
— О моя голова! — стонал он. — Ну, что я вам говорил?!
И он заковылял прочь роясь в карманах.
У нас в семье я считаюсь тупоголовым, но провалиться мне на этом месте, если я тут же не сообразил, что дело не чисто! Я не простофиля, что бы там ма ни говорила.
— Колдовство, — подумал я совершенно спокойно. — Никогда бы не поверил, но это настоящее заклятье.
Тут я вспомнил Лили Лу Матц. И мысли дядюшки Лема. И передо мной — как это говорят? — Задребезжал свет. Проталкиваясь к дядюшке Лему, я решил, что это последний раз я ему помогаю; уж слишком мягкое у него сердце… И мозги тоже.
— Нет-нет, — твердил он. — Ни за что!
— Дядя Лем! — окликнул я.
— Сонк!
Он покраснел, и позеленел, и вообще всячески выражал свое негодование, но я-то чувствовал, что ему полегчало.
— Что здесь происходит, дядя Лем?
— Ах, Сонк, все идет совершенно не так! — запричитал дядюшка Лем. — Взгляни на меня — вот стою я с сердцем из чистого золота…
— Рад познакомиться с вами, молодой человек, — вмешался Эд Пу. — Еще один Хогбен, я полагаю. Может быть, вы могли бы уговорить вашего дядю?
— Простите, что перебиваю, мистер Пу, — сказал я по-настоящему вежливо, — но лучше вы объясните по порядку.
Он прокашлялся и важно выпятил грудь. Видно, приятно ему было об этом поговорить. Чувствовал себя большой шишкой.
— Не знаю, были ль вы знакомы с моей незабвенной покойной женой, ах, Лили Лу Матц. Вот наше дитя, младший. Прекрасный малый. Как жаль, что не было у нас еще восьмерых или десятерых таких же. — Он глубоко вздохнул. — Что ж жизнь
есть жизнь. Мечтал я рано жениться и украсить старость заботами детей… А младший — последний из славной линии.
— Па, — квакнул вдруг младший, — они стихают, па. Дай, я им двойную закачу, а, па? Спорим, что смогу уложить парочку.
Эд Пу собрался снова погладить своего шалопая, но вовремя передумал.
— Не перебивай старших, сынок, — сказал он. — Папочка занят. Занимайся своим делом и умолкни. — Он оглядел стонущую толпу. — Добавь-ка там, у грузовика, чтоб поживее покупали. Но береги силы, малыш. У тебя растущий организм… Одаренный парень, сам видешь. Унаследовал это от дорогой нашей мамочки, Лили Лу. Да, так вот, хотел я жениться молодым, но как-то все дело до женитьбы не доходило, и довелось уже в расцвете сил. Никак не мог найти женщину, которая посмотрела бы… То есть никак не мог найти подходящую
пару.
— Понимаю.
Действительно, я понимал. Немало, должно быть, исколесил он в поисках той, которая согласилась бы взглянуть на него второй раз. Даже Лили Лу, несчастная душа, небось, долго думала, прежде чем сказала «да».
— Вот тут-то, — продолжал Эд Пу, — и замешан ваш дядюшка. Вроде бы он наделил Лили Лу колдовством.
— Никогда! — завопил дядюшка Лем. — А если и так, откуда я знал, что она выйдет замуж и родит ребенка?! Кто мог подумать?
— Он наделил ее колдовством, — повысил голос Эд Пу, — да только она мне в этом призналась на смертном одре, год назад. Держала меня в неведении все это время!
— Я хотел лишь защитить ее, — быстро вставил дядюшка Лем. — Ты же знаешь, что я не вру, Сонки, мальчик. Бедняжка Лили Лу была так страшна, что люди подчас кидали в нее чем попало, прежде чем успевали
взять себя в руки. Мне было так ее жаль! Ты никогда не узнаешь, Сонки, как долго я сдерживал добрые намерения! Но из-за своего золотого сердца я вечно попадаю в передряги. Однажды я так растрогался, что наделил ее способностью накладывать заклятья. На моем месте так поступил бы каждый, Сонк!
— Как ты это сделал? — действительно, интересно. Кто знает, все может иной раз пригодиться.
Он объяснял страшно туманно, но я сразу усек, что все устроил один его приятель по имени ген хромосом. А все эти альфа-волны, про которые дядюшка распространялся, так кто ж про них не знает? Небось каждый видел ма-ахонькие волночки, мельтешащие туда-сюда. У деды порой по шести сотен разных мыслей бегают — по узеньким таким извилинам, где мозги находятся. У меня аж в глазах рябит, когда он размыслится.
— Вот так, Сонк, — закруглился дядюшка Лем. — А этот змееныш по
получил все в наследство.
— А что б тебе не попросить этого друга, хромосома, перекроить младшего на обычный лад? — спросил я. — Это же очень просто. Смотри, дядюшка.
Я сфокусировал на младшем глаза, по-настоящему резко, и сделал этак… Ну, знаете, чтобы заглянуть в кого-нибудь.
Ясное дело, я сообразил, что имел в виду дядюшка Лем. Крохотулечки-махотулечки, Лемовы приятели, цепочкой держащиеся друг за дружку, и тоненькие палочки, шныряющие в клетках, из которых сделаны все, кроме, может быть, крошки Сэма…
— Дядя Лем, — сказал я, — Ты тогда засунул вон те палочки в цепочку вот так. Почему бы сейчас не сделать наоборот?
Дядюшка Лем укоризненно покачал головой. — Дубина ты стоеросовая, Сонк. Ведь я же при этом убью его, а мы обещали деду — больше никаких убийств!

— Но, дядюшка Лем! — не выдержал я. — Кошмар! Этот змееныш будет всю жизнь околдовывать людей!
— Хуже, Сонк, — проговорил бедный дядюшка, чуть не плача. — Эту способность он передаст своим детям!
— Успокойся, дядя Лем. Не стоит волноваться. Взгляни на эту жабу. Ни одна женщина к нему на версту не подойдет. Чтоб он женился?! Да ни в жизть! — подумав, сказал я.
— А вот тут ты ошибаешься, — оборвал Эд Пу по-настоящему громко. Он весь прямо кипел.
— Я все слышал и не забуду, как вы отзывались о моем ребеночке. Мы с ним далеко пойдем. Я уже олдермен, и я предупреждаю тебя, юный Хогбен, ты и вся твоя семья будете отвечать за оскорбления! Я в лепешку разобьюсь, но не позволю исчезнуть фамильной линии, слышите, Лемуэль?
Дядюшка Лем лишь плотно закрыл глаза и закачал головой.
— Нет, — выдавил он, — я не соглашусь.
— Никогда, никогда!
— Лемуэль, — злобно произнес Эд Пу. — Лемуэль, вы хотите, чтобы я спустил на вас младшего?
— О, это бесполезно, — заверил я. — Хогбена нельзя околдовать.
— Ну… — замялся он, не зная, что придумать, — хм-м… Вы мягкосердечные, да? Пообещали своему дедуленьке, что никогда не убьете? Лемуэль, откройте глаза и посмотрите на улицу. Видите эту симпатичную старушку с палочкой? Что вы скажете, если благодаря младшему она сейчас откинет копыта?! Или вон та фигуристая дамочка с младенцем на руках. Взгляните-ка, Лемуэль. Ах, какой прелестный ребенок! Младший, нашли на них для начала бубонную чуму. А потом…
Дядюшка Лем внезапно выпучил глаза и безумным взглядом уставился на меня.
— Что же делать, если у меня сердце из чистого золота?! — воскликнул он. — Я такой хороший, и все этим
пользуются. Так вот — мне наплевать!
Тут он весь вытянулся, окостенел и лицом на асфальт шлепнулся, твердый, как кочерга.
Как я ни волновался, нельзя было не улыбнуться. Я-то понял, что дядюшка Лем просто заснул, — он всегда так поступал, стоит лишь запахнуть жареным. Па, кажись, называет это кота-ле-пснией, но коты и псы спят не так крепко.
Когда дядюшка Лем грохнулся на асфальт, младший испустил вопль радости и, подбежав к нему, ударил ногой в голову.
Ну, я уже говорил, мы, Хогбены, очень крепки головой. Младший взвизгнул и затанцевал на одной ноге.
— И заколдую же я тебя! — завопил он на дядюшку Лема. — Ну, я тебе, я тебе!..
Он набрал воздуха, побагравел — и…
Па потом пытался мне объяснить, что произошло, нес какую-то ахинею о дезоксирибонуклииновой кислоте,
каппа-волнах и микровольтах. Надо знать па. Ему же лень рассказать все на простом английском, знай крадет себе эти дурацкие слова из чужих мозгов.
А на самом деле случилось вот что. Вся ярость этого гаденыша жахнула дядюшку Лема прямо, так сказать, в темечко.
Он позеленел буквально на наших глазах.
Одновременно с позеленением дядюшки Лема наступила гробовая тишина. Я удивленно огляделся и понял, что произошло.
Стенания и рыдания прекратились. Люди прикладывались к своим бутылочкам и слабо улыбались. Все колдовство младшего Пу ушло на дядюшку Лема, и, натурально, головная боль исчезла.
— Что здесь случилось? — раздался знакомый голос. — Этот человек потерял сознание? Эй, позвольте… Я доктор.
Это был тот самый худенький добряк.
Заметив Эда Пу, он сердито вспыхнул.
— Итак, это вы олдермен Пу? Как получается, что вы вечно оказываетесь замешанным в странных делах? И что вы сделали с этим человеком? На сей раз вы зашли слишком далеко.
— Ничего я ему не сделал, — прогнусавил Эд Пу. — Пальцем его не тронул. Последите за своим языком, доктор Браун, а не пожалеете. Я не последний человек в здешних краях.
— Вы только посмотрите! — вскричал доктор Браун, вглядываясь в дядюшку Лема. — Он умирает! «Скорую помощь», быстро!
Дядюшка Лем снова менялся в цвете. В каждом из нас постоянно копошаться целые орды микробов и прочих крохотулечек. Заклятье младшего страшно раззадорило всю эту ораву, и пришлось взяться за работу другой компании, которую па обзывает антителами. Они вовсе не такие хилые, как кажутся, просто очень бледные от рождения. Когда в ваших внутренностях
заваривается какая-нибудь каша, эти друзья сломя голову летят туда, на поле боя. Наши, Хогбеновские крошки кого хошь одолеют. Они так яро бросились на врага, что дядюшка Лем прошел все цвета, от зеленого до бордового, а большие желтые и синие пятна показывали на очаги сражений. Дядюшке Лему хоть бы хны, но вид у него был не здоровый, будь спок!
Худенький доктор присел и пощупал пульс.
— Итак, вы своего добились, — произнес он, подняв голову на Эда Пу. — У бедняги, похоже, бубонная чума. Теперь вы с вашей обезьяной так не отделаетесь.
Эд Пу только рассмеялся. Но я увидел, как он бесится.
— Не беспокойтесь обо мне, доктор Браун, — процедил он. — Когда я стану губернатором, — а мои планы всегда осуществляются, ваша любимая больница, которой вы так гордитесь, не получит ни гроша из федеральных
денег!
— Где же «скорая помощь»? — как будто ничего не слыша поинтересовался доктор.
— Дядюшке Лему не нужна никакая помощь, — сказал я. — Это у него просто приступ. Ерунда.
— Боже всемогущий! — воскликнул док. — Вы хотите сказать, что у него раньше было такое, и он выжил?! — он посмотрел на меня и неожиданно улыбнулся. — А, понимаю, боитесь больницы? Не волнуйтесь, мы не сделаем ему ничего плохого.
Больница — не место для Хогбена. Надо что-то предпринимать.
— Дядя Лем! — заорал я, только про себя, а не вслух. — Дядя Лем, быстро проснись! Деда спустит с тебя шкуру и приколотит к дверям бара, если ты позволишь увезти себя в больницу! Или ты хочешь, чтобы у тебя нашли второе сердце? Или поняли, как скрепляются у тебя кости? Дядя Лем! Вставай!!
Напрасно… Он и ухом не повел.
Вот тогда я по-настоящему начал волноваться. Дядюшка Лем впутал меня в историю. Понятия не имею, как тут быть. Я еще, в конце концов, такой молодой. Стыдно сказать, но раньше великого пожара в Лондоне ничего не помню.
— Мистер Пу, — заявил я, — вы должны отозвать младшего. — Нельзя допускать, чтоб дядюшку Лема упекли в больницу.
— Давай, младший, вливай дальше, — сказал Пу, гнусно ухмыляясь. — Мне надо потолковать с юном Хогбеном.
Пятна на дядюшке Леме позеленели по краям. Доктор аж рот раскрыл, а Эд Пу ухватил меня за руку и отвел в сторону.
— По-моему, ты понял, чего я хочу, Хогбен. Я хочу, чтобы Пу были всегда. У меня у самого была масса хлопот с женитьбой, и сынуле моему будет не легче. У женщин в наши дни совсем нет вкуса. Сделай так, чтобы наш род имел продолжение, и я заставлю
младшего снять заклятье с Лемуэля.
— Но если не вымрет ваша семья, — возразил я, — тогда вымрут все остальные, как только наберется достаточно Пу.
— Ну и что? — усмехнулся Эд Пу. — Не беда, если славные люди заселят землю. И ты нам в этом поможешь, юный Хогбен!
Из-за угла раздался страшный вой, и толпа расступилась, давай дорогу машине. Из нее выскочила пара типов в белых халатах с какой-то койкой на палках. Доктор Браун с облегчением поднялся.
— Этого человека необходимо поместить в карантин. Одному богу известно, что мы обнаружим, начав его обследовать. Дайте-ка мне стетоскоп. У него что-то не то с сердцем…
Скажу вам прямо, у меня душа в пятки ушла. Мы пропали — все мы, Хогбены. Как только эти доктора и ученые про нас пронюхивают, не будет нам ни житья, ни покоя.
А Эд Пу смотрит на меня издеваясь, с гнусной усмешкой.
Ну что мне делать? Ведь не мог я пообещать выполнить его просьбу, правда? У нас, Хогбенов, есть кое-какие планы на будущее, когда все люди станут такими, как мы. Но если к тому времени будут на земле одни Пу, то и жить не стоит. Я не мог сказать «да». Но я не мог сказать и «нет».
Как ни верти, дело, похоже, швах.
Оставалось только одно. Я вздохнул поглубже, закрыл глаза и отчаянно закричал, внутри головы.
— Де-да-а!! — звал я.
— Да, мой мальчик? — отозвался глубокий голос. Вообще-то деда имеет обыкновение битых полчаса задавать пространные вопросы и, не слушая ответов, читать длиннющие морали на разных мертвых языках. Но тут он сразу понял, что дело не шуточное.
Времени почти не оставалось, и я просто широко распахнул перед ним свой мозг. Деда вздохнул у меня в голове.
— Мы у них в руках, Сонк. — я даже удивился, что он может выражаться на простом английском. — Мы согласны.
— Но, деда!
— Делай, как я сказал! — у меня аж в голове зашумело, так твердо он приказал. — Скажи Пу, что мы принимаем его условия.
Я не посмел ослушаться. Но впервые я усомнился в правоте дедули. Возможно, и Хогбены в один прекрасный день выживают из ума. Деда, наверное, подошел к этому возрасту.
— Хорошо, мистер Пу. Вы победили. Снимайте заклятье. Живо, пока не поздно.
У мистера Пу был длинный желтый автомобиль, и дядюшку Лема погрузили в багажник. Этот упрямец так и не проснулся, когда младший снял с него заклятье, но кожа его мгновенно порозовела. Док никак не мог поверить, хотя все произошло у него на глазах. Мистеру Пу пришлось чертовски долго угрожать и ругаться, прежде
чем мы уехали. А док так и остался сидеть на мостовой, что-то бормоча и ошарашенно потирая лоб.
— Мы справимся вдвоем, — сказал деда, как только мы подъехали к нашему дому. — Я тут пораскинул мозгами. Ну-ка, тащите сани, на которых ты нынче молоко скисал!
— О нет, деда! — выпалил я, поняв, что он имеет в виду.
— С кем это ты болтаешь? — подозрительно спросил Эд Пу, выбираясь из машины.
— Бери сани! — прикрикнул деда. — Закинем их в прошлое.
— Но, деда, — взвыл я, только на сей раз про себя. Больше всего меня беспокоило, что деда говорит на простом английском, чего в нормальном состоянии никогда с ним не случалось. — Неужели ты не видишь, если мы забросим их сквозь время и выполним обещание, они будут размножаться с каждым поколением! Через пять секунд весь мир превратится в Пу!
— Умолкни, паскудный нечестивец!
Ты предо мной, что червь несчастный, копошащийся во прахе! — Взревел деда. — Немедленно веление мое исполни, неслух!
Я почувствовал себя немного лучше и вытащил сани.
— Садитесь, мистер Пу. Младший, здесь для тебя есть местечко. Вот так.
— А где твой старый хрыч, дед? — засомневался Пу. — Ты ведь не собираешься все делать сам? Такой неотесанный чурбан…
— Ну, Сонк, — произнес деда. — Смотри и учись. Все дело в генах. Достаточно хорошей дозы ультрафиолета, давай, ты ближе.
Я сказал: — Хорошо, — и как бы повернул свет, падающий на Пу сквозь листья. Ультрафиолет — это там, где цвета не имеют названий для большинства людей.
— Наследственность, мутации… — бормотал деда. — Примерно шесть взрывов гетерозиготной активности… Готово, Сонк.
Я развернул ультрафиолет назад.
— Год первый, деда? — спросил я, все еще сомневаясь.
— Да, — изрек деда. — Не медли боле, отрок.
Я нагнулся и дал им необходимый толчок.
Последнее, что я услышал, был крик мистера Пу.
— Что ты делаешь? — свирепо орал он. — Смотри мне, юный Хогбен… Что это? Если это какой-то фокус, я напущу на тебя младшего! Я наложу такое заклятье, что даже ты-ы-ы!..
Вой перешел в писк, не громче комариного, все тише, все тоньше, и исчез.
Ясно, что деда совершил кошмарную ошибку. Знать не знаю, сколько лет назад был год первый, но времени предостаточно, чтобы Пу заселили всю планету. Я приставил два пальца к глазам, чтобы растянуть их, когда они начнут выпучиваться и сближаться, как у Пу.
— Ты еще не Пу, сынок, — произнес
деда посмеиваясь. — Ты их видишь?
— Не-а, — ответил я. — А что там происходит?
— Сани остановились… Да, это год первый. Взгляни на людей, высыпавших из своих пещер, чтобы приветствовать новых товарищей. Ой-ой-ой, какие широкие плечи у этих мужчин! И, ох, только посмотри на женщин. Да младший просто красавчиком среди них ходить будет! За такого любая пойдет.
— Но, деда, это же ужасно! — воскликнул я.
— Не прерывай старших, Сонк, — закудахтал деда. — Подожди, дай-ка я посмотрю… Гм-м. Поколение — вовсе немного, когда знаешь, как смотреть. Ай-ай-ай, что за мерзкие уродины эти отпрыски Пу. Почище своего папули. А вот каждый из них вырастает, обзаводится семьей и, в свою очередь, имеет детей. Приятно видеть, как выполняется мое обещание.
Я лишь простонал.
— Ну хорошо, — решил деда, — давай перепрыгнем через пару столетий. Да, они здесь и усиленно размножаются. Фамильное сходство превосходно! Еще тысячу лет. Древняя греция. Нисколько не изменились! Помнишь, я говорил, что Лили Лу Матц напоминает одну мою давешнюю приятельницу по имени горгона? Неудивительно!
Он молчал минуты три, потом рассмеялся.
— Бах. Первый гетерозиготный взрыв. Начались изменения.
— Какие изменения, деда? — упавшим голосом спросил я.
— Изменения, доказывающие, что твой дедушка не такой уж осел, как ты думал. Я знаю, что делаю. Смотри, какие мутации претерпевают эти маленькие гены!
— Так, значит, я не превращусь в Пу? — обрадовался я. — Но, деда, мы обещали, что их род продлится.
— Я сдержу свое слово, — с достоинством
молвил деда. — Гены сохранят их фамильные черты тютелька в тютельку. Вплоть… — тут он рассмеялся. — Отбывая в год первый, они собирались наложить на тебя заклятье. Готовься.
— О боже! — воскликнул я. — Их же будет миллион, когда они попадут сюда. Деда! Что мне делать?
— Держись, Сонк, — без сочувствия ответил деда. — Миллион, говоришь? Что ты, гораздо больше!
— Сколько же? — спросил я.
Он начал говорить. Вы можете не поверить, но он до сих пор говорит. Вот их сколько!
В общем, гены поработали на совесть. Пу остались Пу и сохранили способность наводить порчу, — пожалуй, можно с уверенностью сказать, что они в конце концов завоевали весь мир.
Но могло быть и хуже. Пу могли сохранить свой рост. Они становились все меньше, и меньше, и меньше. Гены Пу получили такую взбучку, от
гетерозиготных взрывов, которые подстроил деда, что вконец спятили и думать позабыли о размере. Этих Пу можно назвать вирусами — вроде гена, только вирус резвее.
И тут они до меня добрались.
Я чихнул и услышал, как чихнул сквозь сон дядюшка Лем, лежащий в багажнике желтой машины. Деда все бубнил, сколько именно Пу взялось за меня в эту минуту, и обращаться к нему было бесполезно. Я по-особому прищурил глаза и посмотрел, что меня щекотало.
Вы никогда в жизни не видели столько Пу! Да это настоящая порча. По всему свету эти Пу насылают порчу на людей, на всех, до кого только могут добраться.
Говорят, что даже в микроскоп нельзя рассмотреть некоторые вирусы. Представляю, как переполошатся эти прохвессоры, когда наконец увидят крошечных злобных дьяволов, уродливых, что смертный грех, с близко посаженными выпученными глазами,
околдовывающих всех, кто окажется поблизости.
Деда с геном хромосомом все устроили наилучшим образом. Так что младший Пу уже не сидит, если можно так выразиться, занозой в шее.
Зато, должен признаться, от него страшно дерет горло.
 
Последнее редактирование:
LUDOMAH.COM
Сверху